Чистота на улице и сытый стол для меня ещё не цивилизация.
Не только этим измеряется цивилизация.
Рассказ-монолог
Весь в морщинах, с дряблыми щеками, совершенно беззубый старик сидит на лавочке у палисадника. В руках – удобная трость с вычурной рукояткой. За спиной деда его дом из белого кирпича, под оцинкованной крышей, добротный, с современными пластиковыми окнами. На окнах – комнатные цветы. В палисаднике тоже всё цветёт и благоухает.
Подворье огорожено глухим забором из коричневого профнастила. Калитка открыта, видно, как по двору гуляют гуси, куры, утки.
Рядом со стариком по левую руку жена его примостилась на лавочке с краешку. Она выглядит не так древне как муж, ещё бодрая старушка.
— Слушай сюда, Алексей, — продолжая ранее начатый разговор, старик обращается к моложавому, хотя уже и седому мужчине, который стоит напротив, облокотившись на велосипед. – Я давно разуверился в человеческих началах всех этих европейцев.
— Чего так, Леонид Семёнович? — усомнился собеседник. – Европа, цивилизация, цивилизованный мир – это сейчас на слуху. А ты так о Европе. Вон, Украина туда собралась.
— Украина, говоришь, в Европу? Я на этих европейцев насмотрелся во время войны. Тогда же как раз объединённая Европа во главе с Германией и напала на нас. Ну, точь в точь как и сейчас немцы управляют Европой, так и тогда, в войну, главенствовали. А война, чтобы ты знал, Алексей, она просвечивает отдельных людей и целые народы не хуже рентгена. Проверяет на вшивость, вот как. Если хочешь, послушай, расскажу.
— Ну-ну. Я это с удовольствием, Леонид Семёнович, это я люблю, — мужчина приставил велосипед к забору, сам сел рядом со стариком с другой стороны, заранее потирая руки от предстоящего рассказа.
— Зря ты улыбаешься, парень, ой, зря, — дед обхватил трость двумя руками, прижал к бороде, опёрся.
— Это я в предвкушении, сосед, — стал оправдываться Алексей.
— Может, ему не интересно слышать, а ты навязываешься человеку, — недовольно произнесла жена старика. – Кому сейчас они нужны, твои воспоминания?
— Не скажи, не скажи, — вроде как взбодрился дед, приосанился. – Мол, цивилизованный народ. Это будет мой детский взгляд, наивный, не замутненный житейским опытом. Попутно я выскажу тебе, Лёша, свои соображения уже с высоты прожитых лет. Но пока постараюсь обсказать тебе с той, с детской стороны, как я помню войну ребёнком. А ты сам сделаешь выводы.
— Начина-а-ается, не наговорится никак, — снова недовольно побурчала жена, но села к мужу поближе, сдвинула платок с уха, приготовилась слушать.
— Когда война началась, мне было четыре годика с хвостиком, почти пять, ребятёнок, одним словом, — приступил к рассказу старик. – Первые дни войны потому и смутно в памяти отложилось. Но постепенно взрослел, понимать начал. Мы быстро взрослели тогда, быстро. Страшное время было, вот потому и быстро.
Папку сразу же с нашими мужиками на фронт забрали. Это я помню, помню, что плакал я, и причиной были не проводы отца, потому как не понимал то событие, его значение, а мамка сильно плакала, вот и я за ней. Старший на два года брат мой Миша мамку за ноги обхватил, тоже плачет. А я, значит, на руках то у мамки, то у папки. Вот это я хорошо помню.
А народу вокруг – вся деревня. Гармошка играла, кто-то даже пел. Помню, машина подошла, все мужики в кузов сели. Я ещё папку среди них искал и не находил почему-то. Хотел с ним в машине прокатиться. Увезли отца, мужиков наших увезли.
Потом как-то быстро нагрянули немцы. Со стороны Слободы они к нам заезжали. Там же трасса с Москвы на Брест проходит, вот они оттуда и появились на машинах, на мотоциклах. Следом ехали на лошадях. Мы, ребятня, ещё выбежали за околицу, встречали их. Как же – интересно.
Поселились немцы по избам, хозяев повыгоняли в хлева, в сараи, кого куда. У нас они тоже стояли. А мы перебрались жить в хлев. Мамка отгородила уголок рядом с коровой, вычистила навоз, доски положила, тряпки на них кинула. Вроде нар получилось. Соломы чистой, свежей на землю настелила. Это, значит, такое жильё допускала для нас объединённая Европа. Со скотиной, мол. Разницы ведь они не видели между нами и домашними животными. Вот там мы и жили. Правда, немцы великодушно разрешили мамке в печке, что в доме, готовить какую-никакую еду для нас. А уж ели да спали мы рядом с коровой. Правда, не долго корова с нами была.
Как-то пришла она с выпасов, мамка доить наладилась, а тут немцы вдруг коровёшку нашу за рога, привязали к забору. Помню хорошо, как высокий, в возрасте солдат приставил нашей Зорьке винтовку в ухо и… Тут же, во дворе и разделали тушу, даже шкуру и ту скатали в рулон и на воз к себе загрузили. А мы прижались к мамке, плачем у забора. А что мы могли делать в тот момент?
Правда, опять великодушно разрешили мамке кишки коровьи собрать, что остались валяться во дворе. Вот как. Цивилизованно так порешили коровенку, твою раз туды, быстренько так разделали! – заматерился рассказчик. – Семью без кормилицы оставили. И это в войну-то. Что ж, они не понимали, что ли, что делают, на какие беды семью обрекают? Видно, не понимали или делали вид, что не понимают. Впрочем, догадываюсь, что они о нас и не думали. Ещё не хватало им думать за какую-то семью с ребятишками, которые и живут-то вместе со скотиной. Как потом я стал понимать, им что корову застрелить, что кого-то из нас — никаких переживаний, душевных терзаний, одно выражение лица. Как же – Европа!
Ну, это только начало.
Уже в конце лета, ещё тепло стояло, потому как босиком я был, ходили мы с мамкой и братом к вам, Алексей. Твоего деда Григория немцы застрелили на печке в избе, за ноги вытащили из дома и бросили посреди двора, запретили подходить твоим родным к нему. Вот он и лежал трое суток на жаре, распух весь, посинел. Это я помню хорошо. Жена деда, — тётка Химка, – бабка твоя значит, дочь Ольга — твоя мама впоследствии, внуки мал-мала меньше на всё это смотрели, похоронить не могли, а рядом ходили. Каково им было? Как жене на мёртвого мужа смотреть? Детишкам как вынести такое наказание? Я уже не говорю, что не по-христиански немцы поступили с мёртвым человеком. Представляешь? Лежит мертвец, а рядом жена его ходит, детишки, внуки. Каково им на труп родного человека глядеть? Это ж какая психика должна быть у людей, чтобы не сойти с ума? А твои родственники, слава Богу, выдержали. А какая психика должна быть у людей, которые это натворили?
Вот как. Это была первая людская смерть у нас в деревне от рук немцев. Все тогда к вам ходили смотреть. Почему такое случилось? Вроде как дедушка твой Григорий на печке радикулит лечил, не смог резво выполнить их приказ покинуть избу. Вот и застрелили. Это потом уже нам мамка говорила, я помню хорошо.
— Скажи мне, Алексей, — старик тронул за рукав слушателя, повернулся к нему, — разве могла цивилизованная нация, цивилизованный человек поступить так бесчеловечно по отношении к твоему деду? К твоим родственникам?
Алексей лишь пожал плечами, молчал.
— Молчишь. Сказать нечего, — не дождавшись ответа, старик продолжил:
— Не могла. Никто не мог так поступить, а немцы смогли, сделали. Вот так я повторно столкнулся с цивилизованной Европой. Мальчонка, я искренне не понимал, почему один человек убивает другого. Почему убили нашу корову? «Разве так можно?» — думал я.
Но и это ещё не всё…
Мы, ребятня, заходили иногда к себе в избу, когда немцы обедали или ужинали. Знаешь, что нас удивляло? Немцы портили воздух прямо за столом во время приёма пищи, в присутствии товарищей. Да громко так, не стесняясь, а, напротив, натужившись, чтобы громче.
— Тьфу! Нашёл о чём говорить, — толкнула в плечо жена старика. – Постеснялся бы…
— Не мешай! Вот что удивляло! Нехорошо удивляло. А ты говоришь: цивилизация.
Ну, бог с ними! Они едят, они портят, они нюхают. Пусть. Во дворе вон там почти по центру, где сейчас корыто с водой стоит для уток и гусей, — дед ткнул тростью в сторону двора, — вкопали немцы несколько столбиков небольших, уложили на них перекладины. И стало это сооружение называться туалетом. Да-да, туалетом! Средь бела дня подойдёт кто-то из них, штаны снимет, газету в руки, папиросу закурит, и сидит себе, голыми ягодицами сверкает, нужду справляет на наших глазах.
— Это цивилизованные люди? – снова обратился к Алексею старик.
— Дикость какая-то, — промолвил мужчина. – Мне когда мама рассказала, что и у нас во дворе такое сооружение было, такие дела справляли немцы, так я не поверил. Думал, со зла так мама. А оно вон что.
— Замолчи, отец! – снова вмешалась в разговор жена старика. – И ты, Леша. Нашли о чём говорить. Стыдно слушать, а ты при чужих людях…
— Вот и я говорю, — не обращая внимания на жену, продолжил дед:
— Тут, веришь, если приспичит, стыдно на виду у животины это делать. А они, немцы, вишь, при нас, при мамке. При людях! И хоть бы что. Такие туалеты были во всех дворах, где немцы стояли. Цивилизованные, говоришь? Как бы ни так! Они нас за людей не считали, хуже животных держали нас.
По деревенской улице проехала машина, посигналив. Куры, что греблись у обочины, с криками бросились во двор.
— Насаются, как угорелые, — осуждающе покачала головой бабка. – Ещё кур подавят.
— А ты во дворе держи их, — назидательно заметил старик. – Дорога для того, чтобы по ней машины ездили, а не для твоих кур.
— Вот взял бы да и закрыл калитку, — огрызнулась жена.
— На чём же мы остановились, Алексей? – отмахнувшись от жены, спросил Леонид Семёнович.
— Про цивилизацию, про Европу и немцев.
— Ага. Слушай дальше…
К осени немцы от нас съехали. К тому времени переоборудовали школу начальную в центре деревни, казармой она стала. Вокруг колючую проволоку натянули, часовые, окопы. Одним словом — казарма.
А тут появился вдруг дома батя. Это потом уж стало известно, что выходил он из окружения, и так повезло, что на пути деревня наша оказалась. Правда, не долго дома он побыл, тут же опять исчез. В партизаны подался. Однако иногда появлялся тайком к семье, в бане мылся, бельё менял, продукты мамка ему давала. Пахло от него дымом, это я хорошо помню, потому как баловал нас с Мишкой отец, ласкал. Нам с братом было строго настрого наказано никому не болтать о том, что папка дома бывает. Вот как оно было, вот так мы и жили.
У школы, где расположились немцы, была их полевая кухня. Наших женщин по очереди заставляли прислуживать там, картошку чистить, посуду мыть, то да сё. А ещё был у нас в деревне юродивый Колька. Сколько ему было лет на ту пору – не знаю. Но был в годах. Безобидный. Мамка рассказывала, что до войны в тёплое время года помогал он коров пасти, по хозяйству людям подсоблял, в колхозе работал, что-то делал. Никому слова плохого не сказал. Ласковый был что ребёнок. С нами, с детишками, играл. Все его подкармливали, зимой по очереди у людей жил. А тут война, немцы.
Это уже было в году сорок третьем, летом. Мамка моя в тот день посуду мыла при полевой кухне, картошку чистила. Ну и мы, дети, крутились рядом. Иногда и нам каши перепадало тайком.
Так вот… Колька у кухни был. То воды принесёт, то дров наколет, если бабы попросят. И всё с улыбкой, с радостью. Немцы вроде не отгоняют его от кухни, терпят. А когда раздача пищи начинается, немцы становятся в очередь, повар накладывает им в котелки. И Колька становится. Солдаты хохочут, повар в ладошку иногда ему накладывал, хотя Колька чашку каждый раз вымывал, к груди прижимал и стоял в очереди, ждал. Но повар всегда требовал, чтобы в ладошку… Так смешнее для немцев. Вроде цирка.
Отстоял Колька в очереди и в тот раз, а тут вдруг каши ему не дали. Отошёл он от кухни, чашку свою прижимает к груди, смотрит жалобно.
Один солдат возьми и поставь свой котелок на колоду, где дрова рубили, а сам отошёл к рукомойнику, руки моет. Колька-то рядом с колодой стоял, ну, и подумал видно, что это ему кашу поставили. Он возьми котелок, вывали маленько каши себе в чашку. Ложку достал, да давай наворачивать, блаженно улыбаясь. Я ещё завидовал ему в тот момент, точно помню.
А тот солдат, чей котелок был, руки помыл, поворачивается, видит, что Колька его порцию ест. Веришь, ногой в прыжке выбил из рук юродивого чашку, повалил на землю и давай ногами его бить. Немцы хохочут, наши бабы в крик, а Колька лежит, скрючившись, голову руками прикрывает и стонет под ударами.
Смотрим, солдаты ещё подошли, что-то друг дружке говорят, на Кольку показывают. И вдруг хозяин котелка берёт Кольку за шиворот, подтаскивает волоком к колоде, где дрова колют, кладёт правую руку Кольки на колоду, сам же за топор и одним ударом отрубает ему руку почти по локоть.
— Ужас, ужас, неужели так можно? — запричитала жена старика, перекрестившись. – За чашку каши?
Алексей сидел, напрягся весь, молчал.
— Я как сейчас вижу отрубленную часть руки. Мерещится до сих пор, что пальцы вроде шевелились. А ты говоришь: цивилизованные, — дед зло плюнул под ноги.
Молчание длилось не долго.
— Скажи, Алексей: могли бы нормальные, психически уравновешенные люди так поступить? Ладно, хозяин котелка взбесился. Неужели вся толпа немецких солдат не понимала, что делается у них на глазах? Неужели среди них не нашлось хотя бы одного адекватного человека?
Алексей снова ничего не ответил, лишь пожал плечами.
— Опять не знаешь, — вроде как удовлетворённо заметил старик. – Правильно. Не могли. Нормальные люди не смогли бы так. А тут целый коллектив и ни одного адекватного. Значит, у них, у немцев, в генах такое обращение с нашим братом. Это их менталитет. Всей нации, всего народа. И не говори мне про одну гребёнку. Мы – русские, православные, для них не то что другого сорта, мы для них вообще не люди. Быдло мы, какое-то живое человекообразное существо, не достойное человеческого обращения. Амебы, одноклеточные. Вот кто мы для них. Потому и такое обращение с нами. Ладно, ещё как-то было бы понятно, если бы это сделали солдаты на передовой, где кровь, смерть стали обыденностью. Психика там нарушается. Я это знаю. А тут? Тыловая часть, солдаты сплошь пожилые, в годах, и вдруг такое зверство. А ты говоришь: Европа, цивилизация, Украина к ним хочет, — снова упрекнул слушателя рассказчик.
— Ты, Леонид Семёнович, словно меня упрекаешь за немцев, за Украину, — хмыкнул недовольно Алексей. – Я тут причём?
— Ты, может, и не причём, а мой батя в Германии охранял кухни полевые, когда голодных немцев советские войска кормили. Он тогда в комендатуре служил, пока не отправили его на Западную Украину, подо Львов. Представляешь? Они нас убивали, морили голодом, живыми сжигали, издевались, как только могли. У нас люди кору с деревьев ели, с лебеды да с крапивы суп варили, по весне птичьи гнёзда разоряли в поисках яиц, а мы их кашей кормили, от себя отрывая. Вот и думай сейчас, какая нация чего стоит, и кто цивилизованный, а кто – зверьё и варвары.
Весной сорок четвёртого года согнали нас, семьи партизан, к школе, в машины погрузили и отвезли в концлагерь под Озаричами. Тогда мы говорили – «в болото», потому как такого слова как «концлагерь» ещё не знали. Мне-то к тому времени было уже почти восемь годочков. Взрослый уже, всё помню.
И, правда, привезли нас в болото. Лес вокруг, и огромное-огромное болото. Не так уж чтоб очень топкое, но всё равно болото, обнесённое колючей проволокой. Редкие кусты на нём да сосёнки. Снег, слякоть, по ночам морозы. И в этой слякоти мы. У мамки на руках наши сестрёнки-близняшки, по годику как раз им было. Они родились во время войны. Не буду рассказывать все страхи и ужасы, сам знаешь. Твои родичи тоже были там, рассказывали, так что… Я вот о чём…
— Я был там прошлым летом, — глухо произнёс Алексей. – Видел этот лагерь. Музей там сейчас.
— Правильно, что был, — одобрил старик.
— За несколько недель истреблено более тридцати тысяч человек.
— Каково?! Как тебе цивилизованная Германия?! – перебил собеседника старик. – Ты прав: за короткий промежуток времени от тридцати до пятидесяти тысяч человек погибло там. Что на это скажешь? И, заметь, те жертвы были совершенно безоружными. Преднамеренно заражали тифом людей.
— Ты обещал о себе рассказать, — ушёл от прямого ответа Алексей.
— Ладно, не хочешь отвечать, и не надо. А вот что дальше было, — согласился старик.
— Одна за другой умерли наши сестрички, буквально за одну ночь. Вроде с вечера были живы, пригрелись у мамки на руках и уснули. А к утру скончались. Помню хорошо, что мамка сидела с ними, уже с мёртвыми, на кучке веток сосновых, на лапнике. Мы с братом рядом приткнулись. А мамка вроде как не в себе, вроде как умом взялась от горя материнского, нас с Мишкой не замечает, всё качает и целует мёртвые тельца девочек. И то ли голосит, то ли стонет. И звуки те на вой похожие, от которого мурашки по телу. Тебе, Алексей, не доводилось видеть, как детки на материнских руках умирают? И мамка ничего не может сделать, чтобы спасти их? Ты мать в этот момент видел? Нет, не видел? И, слава Богу. Значит, ты людского горя не видел. Понимаю теперь, что страшнее беды на свете не было и нет, когда мать детишек родных, кровинушек, особенно вот таких крохотулек маленьких на собственных руках мёртвыми держит. Да-а-а, а ты говоришь: цивилизация, — рассказчик замолчал.
Старуха шмыгала носом, прикладывала к глазам кончик платка.
Алексей, сжав зубы, опустив голову, молчал.
Покашляв немного, словно прочистивши горло, Леонид Семёнович продолжил:
— Тогда там люди умирали массово, потому как, повторяю, немцы специально заражали нас тифом, другими болезнями. Да и обстановка и условия не для жизни были. А складывали трупы к колючей проволоке. Мы тогда рядом находились с одним из таких штабелей мертвецов.
А тут образовалась огромная лужа по ту сторону забора, как раз по маршруту часовых, что нас охраняли. И приказали немцы вымостить тропинку через лужу для часовых умершими людьми. К тому времени, как скончались наши сестрёнки, штабеля трупов уже лежали там. Но, видно, мало было, потому как вода…
Помню хорошо, как вырвал солдат из рук мамки тела сестричек и кинул в общую кучу, под ноги часовому. Упали малютки рядышком друг с дружкой лицом к верху. Мокрый снег сыплет и прямо им на щёчки… Оторвать глаз не могу, и я вижу, как идёт солдат и становится сапогом на детские личики. И-э-э-эх! — дедушка взмахнул рукой, опять замолчал, сидел, еле раскачиваясь, дышал тяжело.
Алексей так и остался сидеть, не поднимая головы. Бабушка на другом конце лавочки всхлипывала.
— Я тогда каждый день ждал своей смерти. Знал, что умру. И всё время просил мамку положить меня вниз лицом, — заговорил снова дед. – Боялся почему-то, что немец наступит мне сапогом на лицо, и мне, мёртвому уже, больно будет. И это цивилизованная нация? Какая ж это цивилизация? – обратился к Алексею рассказчик. – Убей меня, расстреляй на месте, четвертуй, а не верю я, что их немецкая звериная сущность изменилась, что стали они к нам относиться ангелами. Не-ве-рю! Это не мы для Европы варвары, как они нас считают, а она, объединённая Европа, на самом деле и есть варвары, исчадие ада. По сопатке получили, кровью умылись, вот и притаились просто, на время затаились. Сила – вот именно тот язык, который понимают в объединённой Европе. Сила заставила их усмирить звериные инстинкты, надеть маску агнцев. А на самом деле они остались прежними по отношению к нам, к России. Какие ж они цивилизованные, если с живыми и с мёртвыми людьми так поступают?
— Так покаялись, Леонид Семёнович, — робко заметил Алексей. – Немцы-то покаялись за свои преступления.
— И ты, взрослый человек, веришь в их покаяние? Когда нация, представляешь, вся немецкая нация убийц, не один человек, не одна сотня, а многомиллионная армия объединённой Европы во главе с Германией рвала и уничтожала советский народ, и тут вдруг прояснение на неё снизошло, одумалась? Ложь это всё! Затаилась она, поверь мне на слово: затаилась. Ждёт, не дождётся той минутки, чтобы снова вгрызться в наши глотки, в наши тела. Проигравшие, они очень злопамятны и мстительны. Прощает сильный. Вот и Россия, Советский Союз вроде как простили своих врагов. А побеждённые, слабые людишки и нации не способны на покаяние. Покаяние – участь сильного народа, сильной нации. Вот тебе и санкции, потому как войной пойти в открытую не могут, а отомстить жуть как охота. А то бы вместо санкций над Россией уже давно кружились их «цивилизованные» бомбардировщики.
— Так времена уже другие, Леонид Семёнович. Да и покаялась Германия, — снова напомнил Алексей. – И Германия сильная, нация немецкая сильная.
— Сильная, говоришь. Запомни и предай своим: сильный никогда не пойдёт на других с войной. Потому как сильная нация сильна не только и не столько в экономическом или военном плане, а сильна правдой. Она устанавливает правила игры вместе со слабыми, учитывая их желания, их нужды и потребности, их взгляд на жизнь. Правила поведения, исходя не только из собственных представлений о справедливости, а где на первом месте уважение к ближнему. Вот в чём истинная сила — в правде. Помнишь фильм «Брат»?
— Помню, — ответил Алексей.
— А нация, впитавшая в себя за тысячелетия звериную сущность, полное пренебрежение и неуважение к другим народам, начиная с крестовых походов, когда они ходили грабить и убивать по всему миру, — какую цивилизацию может нести? А ведь ходили они не для просвещения, а только для того, чтобы за счёт других народов самим сытно жрать и сладко спать – этот народ, эта нация не сможет искренне покаяться и изменить свой менталитет убийцы и стяжателя, — стоял на своём старик. – Концлагеря, где за несколько дней уничтожаются тысячи людей, газовые камеры, в которых заживо сжигают людей, – в этом цивилизация, а не варварство в чистом виде? В чём же цивилизация?
— Что-то слишком уж ты, Леонид Семёнович, разошёлся. Обобщаешь.
— Ты или в самом деле не понимаешь, или что-то другое с тобой, Лёшка, — в очередной раз дед зло плюнул под ноги. — Не считай меня тёмным и забитым. Ты же знаешь, что и техникум я закончил, и институт. Всё жизнь на стройках, с людьми. И депутатствовал не один год в различных советах. Даром что состарился, однако с ума ещё не выжил. Новости смотрю, газеты читаю, анализирую. Историю хорошо знаю. Интересуюсь, одним словом.
— Да я не об этом, — стал оправдываться Алексей.
— А я о том, уважаемый, всё о том: Европа никогда не будет для меня цивилизованной, на-ког-да! Она ею и не была никогда. Чистота на улице и сытый стол для меня ещё не цивилизация. Не только этим измеряется цивилизация. Для меня любое первобытное общество с гуманными, справедливыми обычаями во стократ ближе, чем современный Запад. Вон, и санкции…
— А что санкции?
— Да то, что это от бессилия той же Европы перед Россией. От бессилия. В лоб, силой взять верх над нами не могут, так они санкции, чтобы ослабить, чтобы нагадить под дверью.
— Так вроде за Крым, Украину, — робко заметил Алексей.
— И ты веришь? Ты веришь, что той же Европе, тем же американцам есть дело до Украины, до Крыма? – старик хохотнул. – В гробу они видали всех! Для них это ничто, пустое место, в лучшем случае – точка на географической карте и не более того. А вот повод нагадить России, сделать нам бяку – всегда пожалуйста! Не было бы Крыма, клянусь! нашли бы другой повод. Акт какой-нибудь, права человека. Да мало ли чего в России не так, как у цивилизаторов. А была бы сила, так они нас давно бы стёрли с лица земли. Вот только бояться опять получить отпор, потому и скрипят зубами от бессилия. Так в чём же их цивилизованность, поясни мне сирому?
— Культура, Гёте, Шиллер, — заёрзал на лавочке Алексей. – Порядок во всём. Ты как будто сам не знаешь, Леонид Семёнович? И уровень жизни, техника, машины и всё такое.
— Эх, молодо-зелено! – вздохнул старик. – Седой уже, а ума Бог не дал. В моём представлении их культура – это банальное развлечение. «Развлекуха» на сленге моих внуков. То есть, хлеба и зрелищ, потребительство в чистом виде. Бородатые девки, однополые браки – культура, которой подражать надо? Это и есть цивилизованная Европа? Вот эти вырожденцы и есть цивилизованные, каким подражать надо? Э-э-эх ты! А у нас? – дед поднял палец, внимательно смотрел на собеседника. – Только у нас театр, библиотека, школа, церковь объединяются одним словом – храм! А почему? А потому, что и то, и другое, и третье и четвёртое призвано ваять человеческую душу, воспитывать у него самые лучшие человеческие качества, а не тупо развлекать.
Техника и машины, говоришь? Уровень жизни? Задницу возить с комфортом? Сытно жрать и мягко спать? Похвально, что тут скажешь. И под это подстраивать свою идеологию, оправдывать убийства целых народов, оправдывать свои зверства? Посмотри на Ближний Восток, на Украину, Сирию. Окунись в историю. О людях думают, что ли?
— Ну-у, я не знаю, дядя Лёня, — развёл руками Алексей.
— Ты уже человеку всю голову задурил со своей политикой, — жена старика встала с лавочки, направилась в дом, не забывая попутно упрекнуть мужа:
— Кому нужны твои воспоминания, кому нужна твоя правда? Только людей против себя настраиваешь.
Дед ничего не ответил. Сидел, опершись двумя руками на трость, смотрел под ноги.
Молчал и единственный слушатель.
Поднявшийся вдруг ветер пригнал откуда-то кусок старой газеты.
— И мусора вот такого в Европе нет, — первым заговорил Алексей, глядя на клочок бумаги. – Чистота там и порядок. Сам я служил в Группе Советских войск в Германии, видел.
— И я служил там же, — откликнулся старик. – И вот что тебе скажу: душа должна быть чистой – это главное. И чистота на улице должна исходить из души, а не по приказу. Вот не нравится тебе эта бумажка, если душа велит, — дед ткнул палкой в сторону клочка газеты, — ты подними её и выбрось в мусорку или сожги. А там, в Германии, за то, что соришь, накажут. Потому и не сорят. Люди там как машины с отлаженной программой: шаг влево, шаг вправо – получи наказание. А я так жить не хочу. Разные мы, разные.
— Чувствую, мы с тобой, Леонид Семёнович, договоримся ещё до чего-нибудь, что поссоримся ещё, — Алексей в сердцах ударил себя по колену, поднялся, взял велосипед. – Бывай здоров, не хворай.
— И тебе не кашлять, — ответил старик, глядя на отъезжающего соседа. – Цивилизация. Они всегда готовы сапогом на нас встать. И на живых, и на мёртвых, — но произнёс это уже про себя — тихо.
автор: В. Н. Бычков
