Высоцкий у каждого свой – песенный, поэтический, киношный, театральный – кому-то даже посчастливилось побывать на его спектаклях. Был ещё Высоцкий воображаемый, который сидел в тюрьме, воевал, о глубине сибирских руд добывал золото для страны на прииске в Бадайбо и на речке Вача, был спортсменом. Проще сказать, чего он не делал и чем он не занимался в представлениях его почитателей, ведь большинство его песен написано от первого лица. Жизнь Высоцкого всегда сопровождали слухи и сплетни, и ещё больше их стало после его смерти, когда из всех щелей повылезали друзья, соседи и собутыльники, которых он никогда не знал и не видел – обычное дело, когда уходит человек такого масштаба.
Для меня Высоцкий начался в пионерлагерном детстве. Возможно, я слышал его и раньше, но как-то не придавал значения, а взрослые внимания не заостряли. Но летом 1967-го вышел фильм Станислава Говорухина «Вертикаль», в котором на 73 минуты экранного времени было целых шесть песен Высоцкого. Саму картину в лагерь не привозили ни разу, но песни из неё по нескольку раз в день передавал «Маяк» – одна из двух всесоюзных радиостанций, а репродукторы были развешаны по всему лагерю: часов-то у детей не было, а «Маяк» каждые полчаса сообщал время. Особенно часто, конечно же, звучала «Песня о друге», и в лагере её пели все, от детворы из самого младшего отряда, не всегда понимая смысл слов, до конюха дяди Паши, очень старого по нашим детским меркам. И, конечно, детвора горланила песню про наши горы, и про дивизию «Эдельвейс». Что это за дивизия я только смутно догадывался, но дома была книжка «Тайна Марухского ледника» с множеством фотографий про то, как немецкие горные егеря из «Эдельвейс», одетые в специальное обмундирование, обутые в специальные ботинки, вооружённые лёгким оружием и пушками, которые могли стрелять чуть ли не вертикально, пытались оседлать Кавказский хребет, и как им не позволили это сделать простые советские пехотинцы и кавалеристы в ватниках и кирзачах с простыми трёхлинейками и ППШ. Став постарше, уже не только фото рассматривал, но и книгу прочитал. Вот так Высоцкий невольно поспособствовал тому, что я увлёкся военной историей.
Через пару лет в лагере меня определили в отряд постарше. Отряд был чисто мальчишеский, и вожатым у нас был молодой парень, которого звали Юра. Именно Юра, а не Юрий. Помимо того, что это был замечательный человек и отличный вожатый, который моментально нашёл общий язык со всеми пацанами, но при этом держал определённую дистанцию и не скатился до панибратства, он был буквально помешан на Высоцком. Он привез с собой старый убитый катушечный магнитофон – многие сегодня и не знают, что это такое, и целую кипу бобин с очень плохими, на десятый раз переписанными песнями Высоцкого. Лагерное начальство такое увлечение Юры не приветствовало, всячески стремилось оградить нас от «пошлых» песенок Высоцкого, а уж после гнусной статейки «О чём поёт Высоцкий» в газете «Советская Россия», и подавно, но вечерами мы садились в отрядном домике в кружок, и слушали его песни. Утром все отряды шли на линейку с отрядной песней, а мы хором орали про цветы на нейтральной полосе, про то ли буйвола, то ли быка, то ли тура, который пожрал почти всех женщин и кур. Став постарше, я подумал, что так Высоцкий обыграл известную присказку: «Курица не птица, баба не человек, Болгария не заграница».
В Юрин отряд я попадал три года – он каждый раз брал мальчишек на год старше, а, поскольку лагерь был заводской, контингент практически не менялся, и к концу последней, шестой смены – я ездил по две смены в год, у нас уже сложилось некое закрытое сообщество. Высоцкий был всегда, и для Юры, в конце концов, это закончилось плохо: отрядный воспитатель, артист театра музкомедии, мужик противный и склочный, «стуканул» лагерному начальству, а, может, куда и повыше, про наши вечерние посиделки с Высоцким, и Юру из лагеря «попросили». Думаю, Высоцкий был лишь поводом: кому же понравится, что дети в Юре души не чаяли, просились только в его отряд, а если их не брали, устраивали истерики – или к Юре, или в лагерь не поеду. У нас в отряде было так хорошо, так тепло и уютно, что приходили пацаны из других отрядов, и мы никого не прогоняли – это может показаться странным, но сдружил нас Высоцкий.
Спиртное я начал употреблять, по тем временам, довольно поздно – почти в 17 лет. В нашем классе, да и вообще в моём окружении, таких было большинство. В 10-м мы на 23 февраля решили устроить вечеринку «с выпивкой» – надо же когда-то попробовать, и, разумеется, затарились недорогим портвейном «Анапа» по рубль 47 за «бомбу» – бутылку 0,8 литра. Одноклассник, у которого мы собрались, человек с юмором и большой любитель Высоцкого, к приходу гостей поставил на магнитофон песню про целебные достоинства вина, и про то, что, если уж решили, чего, то выпить нужно обязательно. Шутку оценили все, и хохотали до упада.
Высоцкий сопровождал меня всегда. Во время первой поездки в колхоз в бараке, переоборудованном под общежитие, бородатые физики, доценты с кандидатами по вечерам пили дешёвый портвейн, слушали Высоцкого на старом магнитофоне, и громко смеялись всякий раз, когда он пел про помощь драгоценными Эйнштейнами колхозникам в уборке картошки. Как-то раз я был дружинником, и вместе с милицейским нарядом привёл в вытрезвитель пьяного в стельку мужика. Все время, пока его оформляли, Высоцкий нон-стопом пел, что если водку гнать не из опилок, то с семи бутылок ничего не будет – в юморе работникам «трезвака» не откажешь.
В малюсеньком кафе в подмосковном городке Рошаль, куда я приехал в командировку и застрял на выходные, стоял впервые и единственный раз увиденный мною в СССР музыкальный автомат, и за пятачок можно было поставить что-нибудь из имевшегося в наличии ассортимента. Я нашёл табличку с надписью: «В. Высоцкий. Бабье лето». Эту песню я раньше слышал в исполнении Клавдии Шульженко, и очень удивился: даже представить себе не мог, что кроме Высоцкого кто-нибудь может петь его песни. Позже на одной из плёнок Высоцкий сказал, что это стихи не его, а его друга Игоря Кохановского, да, того самого, который добровольно уехал в Магадан. Песня понравилась не только мне, за те два дня, что я «загорал» в Рошале, её многие ставили, делая «владельцам» автомата хорошую выручку.
Много ещё было таких ситуаций, когда Высоцкий был, что называется, в тему: во время обострения отношений с Китаем появилось созвездие Тау-Кита, где вместо секса почкование, и где у тау-китайской братии съехала кукушка. Частенько вместо того, чтобы сказать: «Начальник всегда прав», говорили: «Жираф большой, ему видней». Когда речь заходила об Израиле, тут же следовало уточнение, что там на четверть бывший наш народ, а обсуждая иранскую революцию, почти всегда говорили, что у нас любой второй в Туркмении аятолла, и даже Хомейни. Было множество спортивных песен, которые приходились, как нельзя кстати: в хоккейной Суперсерии 1972 года с профессионалами, у которых зарплаты навалом, наши ребята за ту же зарплату многократно выходили вперёд, а футболистам до сих пор приходится ждать лучших дней. Наутро после вчерашнего можно было сказать, что, где был я вчера, не найду, хоть убей, помню только, что стены с обоями, и дальше можно было не продолжать – все всё понимали. Я уж не говорю про «дорогую передачу», которая выходила «во субботу» на самом главном советском телеканале. В общем, Высоцкий был везде.
В ноябре 1981 года я устроился на новую работу в проектно-строительный трест, и только-только осваивался. И надо ж такому случиться, что приятель принёс папочку с сотней машинописных листов со стихами Высоцкого. Это была, может быть, последняя, пятая, а потому очень плохо читаемая копия. Вернуть папочку нужно было через неделю. Ксероксов в то время не было, просить машинисток я не рискнул, поскольку работал недавно, и проблему пришлось решать своими силами. Печатать на пишущей машинке я умел – не всеми пальцами, но довольно бегло. Машинка в отделе была, я остался после работы, и взялся за дело. Много напечатать я не успел: очевидно, проходя мимо и услышав стук пишущей машинки оттуда, откуда после работы ему раздаваться было не положено, в кабинет зашёл начальник секретного отдела. Не знаю, какая уж в той организации была секретность – за десять лет работы так и не понял, но отдел был, и начальником служил отставной комитетский майор. Зайдя, он очень удивился, что печатает не женщина, а молодой парень – в то время это было большой редкостью, поинтересовался, что я печатаю. Я подвоха не почувствовал, и честно сказал, что стихи Высоцкого. Бывший майор снова удивился – а что, у Высоцкого и стихи есть? – потом попрощался, и ушёл. На следующее утро, едва я зашёл в кабинет, по прямому телефону позвонил мой непосредственный начальник, заместитель управляющего трестом, сказал, чтобы я зашёл в отдел кадров и расписался в приказе, а потом заглянул к нему. Шефа я знал достаточно давно, и что-то в его голосе мне не понравилось: были в нём какие-то ехидные нотки. В кадрах мне дали копию приказа, в котором говорилось, что такой-то такой-то в нерабочее время на служебной пишущей машинке и на казённой бумаге печатал стихи запрещённого поэта В. Высоцкого. Такому-то такому-то объявлялся выговор. Подпись: управляющий трестом. Я расписался, вышел из отдела кадров, увидел оригинал приказа на доске приказов, и, ничего не понимая, пошёл к шефу. Тот строго спросил, есть ли у меня мозг, и понимаю ли я, что натворил, едва устроившись на работу? Это же Высоцкий! Ты бы ещё Пастернака или Бродского печатал! Я сказал, что Высоцкого никто не запрещал, а после роли Жеглова он вообще стал всенародным героем. Шеф сказал, что всё это так, но, уж если печатаешь, не попадайся. Казалось, на этом всё и закончится, но не тут-то было: память у шефа была отличная, и спустя два с лишним года он сделал мне на день рождения по истине королевский подарок –самиздатовский трёхтомник стихов Высоцкого. С тех пор у меня появилось несколько официально изданных сборников Высоцкого, но этот настоящий раритет я храню в память о тех временах, когда печатать Высоцкого было нельзя, и, конечно, как память о шефе – очень хорошем человеке.
В 1984-м мне выпало счастье поехать по турпутёвке в Венгрию. Инструктор обкома ВЛКСМ, суровый парень дока, деловой, попробуй срежь, сказал, чтоб я экономил там, но не дурил, и от этой экономии не помер с сухомятки. Я в тон ему ответил, что в этом чешском Будапеште сейчас ой как не просто. Но, прежде чем поездку одобрили, я, как и пел Высоцкий, заполнил кучу бланков, сходил на комиссию в райком. Потом послушал инструктаж, а перед отъездом загрузил изрядно спиртного, запас которого пополнялся несколько раз, поскольку, пока мы через Москву и Киев на поездах добрались до пограничного Чёпа, он осушался до последней капли. Уругвайца, которого шмонали на таможне, не видел, врать не буду. Про демократок, что не брали с советских граждан ни гроша, тоже ничего не скажу: с этим делом мы давно покончили, и у нас было строго, а весь разврат свёлся к культпоходу на «Последнее танго в Париже» Бернардо Бертолуччи – ничего подобного в СССР увидеть было просто невозможно. Высоцкого в группе знали почти все, и не просто постоянно цитировали, а зачастую и разговаривали цитатами.
При жизни Высоцкого в СССР не вышло ни одного полноценного диска с его песнями, были только «миньоны-сорокопятки» по четыре песни на каждом. У меня было несколько таких пластинок. Записанные с оркестром фирмы «Мелодия» «Песня о переселении душ», «Жираф», «07», «Утренняя гимнастика», «Она бала в Париже» и другие, вызвали жаркие споры: многим не понравилась, как они говорили, излишняя джазовая обработка: Высоцкий там пел без своей гитары. А мне понравилось. Кстати говоря, я долго считал, что песня «Она была в Париже» посвящена Марине Влади, но позже узнал, что героиней песни была замечательная артистка Лариса Лужина, с которой Высоцкий снимался в фильме «Вертикаль», и написал он песню на съёмках.
В землю лёг ещё один на Новодевичьем мужчина…
25 июля 1980 года, в пятницу я, опухший от долгого сидения дома на больничном и Олимпиады – и надоела до смерти, и не смотреть не могу, ехал в такси провожать друга на чужбину: он недавно окончил институт, и уезжал по распределению в Таллин. Мы болтали с водителем обо всём и ни о чём. Не знаю, как это произошло, возможно, у таксиста был какой-то переделанный приёмник в машине – говорили, что умельцы со штатными магнитолами для ГАЗ-24 чудеса творили – но на коротких волнах, несмотря на все «глушилки» вещал какой-то «вражий голос» – то ли Америки, то ли «Свобода». До сих пор помню даже место, на котором из приёмника сквозь помехи раздалось: «Сегодня в Москве умер Владимир Высоцкий». Тут же зазвучала песня про то, что при цифре 37 в момент слетает хмель, но это я понял минуты, наверное, через три, а сперва просто отключился. Когда пришёл в себя, машина стояла, по радио пел тот, кто уже никогда больше не споёт, водитель, вцепившись в баранку, смотрел куда-то стеклянными глазами. Очнувшись, он прохрипел какие-то извинения, попросил выйти, потому, что дальше ехать не может, и отказался от денег. Я вышел из машины и пошёл пешком, а он так и остался стоять.
К другу я пришёл через полчаса, понял, что никто ничего не знает, сказать не решился – всё равно узнают, так пусть хоть не от меня, немного посидел, и, сославшись на неотложные дела, ушёл, несмотря на уговоры. Дома поймал «Голос Америки», и до утра слушал песни, рассказы и воспоминания о Высоцком. Над миром продолжал звучать охрипший его баритон. Позднее Булат Окуджава напишет:
О Володе Высоцком я песню придумать хотел,
Но дрожала рука, и мотив со стихом не сходился…
Белый аист московский на белое небо взлетел,
Чёрный аист московский не чёрную землю спустился.
О том, что хоронить Высоцкого, несмотря на Олимпиаду, пришла вся Москва, и что власти не рискнули противиться этому, узнал всё от того же «Голоса Америки», а знакомые москвичи рассказали подробности. Когда лет через десять увидел кадры, снятые кем-то из друзей, понял, что «вражеский голос» не наврал.
Артист в России больше, чем артист
Театральных работ Высоцкого я не видел, а в кино он снимался, не сказать, чтобы много. Ещё меньше было по-настоящему заметных и главных ролей. Такие фильмы, как «Четвёртый» по сценарию Константина Симонова, прошли вторым или третьим экраном, «Интервенция» Геннадия Полоки и «Короткие встречи» Киры Муратовой вообще до середины 80-х пролежали на полке, а в «Стряпухе» он даже говорил голосом режиссёра фильма Эдмона Кеосаяна. Партийные и кино- власти артиста Высоцкого не жаловали: он, будучи заслуженнее всех заслуженных, и народнее всех народных вместе взятых, звание Заслуженного артиста РСФСР получил посмертно – уникальный, по-моему, случай. Вплоть до «Места встречи…» Высоцкий звездой экрана не был, снимаясь, по большей части, в эпизодах, или, как бы сейчас сказали, играя роли второго плана. Проходными эти роли не были. Особняком стоит «Вертикаль», но не столько актёрской работой – там и экранного времени мало, и играть, по сути нечего, сколько песнями. Запомнился капитан танкист в фильме Виктора Турова «Я родом из детства», где прозвучали песни Высоцкого, белогвардейский поручик Брусенцов в «Служили два товарища» Евгения Карелова, ворюга Иван Рябой в «Хозяине тайги» Владимира Назарова, где Высоцкий снялся со своим другом Валерием Золотухиным. В фильме Иосифа Хейфица «Единственная», в котором снова был Золотухин, Высоцкий ярко сыграл руководителя самодеятельного хора, где пела героиня Елены Прокловой, и которую он пытался соблазнить. Большие надежды возлагались на картину Михаила Швейцера «Бегство мистера МакКинли», для которого Высоцкий написал 8 баллад, и где ему отводилась заметная роль, но из этого ровным счётом ничего не вышло: Высоцкого там практически нет, и баллад осталось только две. Говорят, с Высоцким было трудно работать, потому, что он всё время хотел внести в роль какие-то свои коррективы.
Была ли роль Глеба Жеглова, который по версии авторов романа «Эра милосердия» братьев Аркадия и Георгия Вайнеров был персонажем отрицательным, для которого люди – мусор, откорректирована самим режиссёром фильма другом Высоцкого Станиславом Говорухиным, или это Высоцкий «перетянул одеяло на себя», превратив его в героя положительного, судить не берусь. Скорее всего, сделано это было по обоюдному согласию. В пользу этой версии говорит тот факт, что некоторые сцены, в частности, ту, где Жеглов допрашивает Груздева, блистательно сыгранного Сергеем Юрским, и где Жеглов наступает на плащ Груздева, заставляя его дергаться, и, тем самым, унижая, Высоцкий снимал как режиссёр, а Говорухин переснимать их не стал.
Фильм имел бешеный успех, его до сих пор показывают по телевизору, а тут всё просто: не смотрели бы люди, телекомпании не могли бы продать рекламу. Если показывают, значит, он нравится и тем, кто смотрел его сотню раз и знает наизусть, и, так сказать, неофитам. «Место встречи» моментально растащили на цитаты, а фраза Жеглова о том, что вор должен сидеть в тюрьме, стала народной, и до сих пор употребляется к месту и ни к месту. И как-то само собой пропало окончание этой фразы, диаметрально меняющее смысл, который в нее вкладывали авторы книги: и никого не волнует, как я его туда посажу. Я уже не говорю про спор Жеглова с Шараповым, когда герой Владимира Конкина говорит, что нельзя собой подменять закон, иначе это будет не закон, а кистень.
Вот эта перемена Высоцким минуса на плюс, на мой взгляд, сыграла со всеми нами злую шутку. Высоцкий своим обаянием, своей харизмой, своей невероятной популярностью у народа и тем, что власть его зажимала, создав тем самым образ борца и чуть ли не диссидента, хотя никаким «борцом с режимом» он никогда не был, заставил нас забыть, что закон един для всех, что вот такой Жеглов, цинично заявляя, что наказания без вины не бывает, и что пусть Груздев разберётся со своими женщинами, может подкинуть улики и закрыть глаза на очевидные нестыковки, и запросто подвести под «вышку» совершенно невиновного человека и не испытывать при этом никаких угрызений совести. Рискну предположить, что, будь на месте Высоцкого другой артист, а пробовались на эту роль Николай Губенко и Сергей Шакуров, картина бы и успеха такого не имела, и к фразе про вора, который должен сидеть в тюрьме – кто ж когда с этим спорил – мы бы отнеслись не так легкомысленно. Вот и выходит, что артист в России больше, чем, артист, если этот артист Владимир Семёнович Высоцкий.
автор: Леонид Павлов
