Мы не испытываем сочувствия к Морозовой – тем более, что реакция толпы, несмотря на ее разнообразие, тоже, в общем, как ни странно, довольно равнодушна. Только равнодушие это художником не выражено – наоборот, он показывает нам, что каждый здесь по-своему реагирует на происходящее. Но поскольку реакций слишком много, и они слишком разнообразны, общего состояния толпы не возникает, и герои картины тихо превращаются в ряженых, каждый из которых что-то изображает. Конфликта героини с миром тоже нет, потому что «конфликтов» тут слишком много, у каждого свой. А значит, возникает каша, из которой никак не выкристаллизовывается главная мысль: что есть эта грядущая – духовная а, может быть, физическая — гибель Морозовой для окружающего народа? Разумеется, если бы, скажем, он был бы к ней предельно равнодушен, как мир к прыжку Икара на картине Брейгеля, образ был бы куда сильнее, но Суриков не стал этого делать. Да в принципе он не стал воплощать никакой образ, ибо, обладая своим всеоткрытым к миру мышлением, решил потрафить и угодить тоже всем.
И угодил.
Дальше начнется медленное «скатывание вниз».
Суриков приступает к теме Степана Разина и делает первые эскизы. Он болен Разиным, он знает, что это – его тема, что здесь он выразит во всей своей мощи этот буйный, страшный, безумный, непокорный, радостный, безоглядный сибирский русский дух, который живет в нем с самого детства.
Но случается трагедия. Умирает любимая жена, и художник погружается в тяжелый душевный кризис. Нет, он по-прежнему легок и открыт, он шутит, иронизирует, у него много друзей и знакомых, везде он желанный гость, все его ждут, но – в душе его тоска, ему не работается, не пишется. В это же время он переживает сильнейший религиозный экстаз, о котором предпочитает не распространяться, в нем проявляется новое понимание и постижение Бога, и потому для самого себя он пишет картину «Исцеление Христом слепорожденного». Это вполне грамотная, крепко сделанная вещь, но, конечно, подлинного состояния Таинства и сопряженной с ним Драмы в ней нет – Христос слишком благообразен, и потому несколько безлик, а исцеленный слепой скорее напоминает злобного сумасшедшего и потому особо добрых чувств не вызывает. Но это красивая работа — потому, слегка поколебавшись, Суриков выставляет ее на обозрение. Опять успех, все хорошо.
Окончательно исцелившись и обретя веру в свои силы, он создает «Взятие снежного городка» — простенькую, какую-то совсем не суриковскую картину, больше напоминающую некую приглаженную народную стилизацию в духе Палеха. О каком-либо состоянии тут и думать нечего. Миленько, приятненько, но не более того.
Все ждут Разина, но через семь лет после «Морозовой» получают «Взятие Сибири Ермаком». Это крепкая и весьма выразительная работа – стенка на стенку прет, русская сила бьет мутную безликую толпу проклятых басурман, и те явно отступают. Картину спасает мрачноватый колорит, передающий драматизм сражения, но несколько непонятно, почему герои полотна – казачий отряд – повернуты к нам спиной. Из-за этого мы почти не видим их лиц, а значит, и не слишком ощущаем эту силу русского духа, образ которой является замыслом картины. Ряд мужественных профилей героев на первом плане картины тоже мало что добавляет, ибо носители оных не наделены никакими характерами и, пожалуй, излишне красивы. В общем, над этой весьма небесталанной работой незримо веет какой-то соцреалистический дух: мы правы, мы победим, и да устрашится нас всякая там бесполезная и глупая татарва с прочими печенегами. Мы – люди, а это – так, масса тупая.
Легко можно было бы представить, что такую картину могли бы написать, скажем, в сталинское время и классики соцреализма, если бы не одно обстоятельство. Тут есть образ битвы. Битвы как трагической каши, в которой мы все-таки можем разглядеть каждого человека и где-то посочувствовать ему. Жаль только, что на нашей стороне не будет ни одной жертвы – вон как легко сдается поганая татарва.
Все хорошо. Все слишком хорошо. А потому опять сразу вылезает какая-то… ну не то, чтобы олеографичность, не то, чтобы зализанность, но – иллюстративность. И участники битвы выписаны слишком старательно, в них не только нет характеров (о чем уже говорилось), а нет и живописности. Живописность – все ж, как ни крути, а Бог самой живописи, она и придает всему происходящему подлинную страсть, подлинную характерность. От иллюстрации этого не требуется – тут важно просто внятно показать происходящее (конечно, само по себе замечательно, если иллюстрация тоже станет подлинно авторским и самодостаточным произведением искусства, но изначально задача у нее другая).
В любом случае Суриков опять выигрывает, и новая картина опять приносит ему успех, славу и почет.
Другое дело, что, похоже, он сам начинает чувствовать, что теряет нечто важное. Его притягивает бездна, но он останавливается в страхе перед ней. И вместо глубинного размышления о мире получается, говоря современным языком и говоря грубо – попса.
Потому он решает в прямом смысле слова ухнуть в эту бездну, прыгнуть в нее. Он задумывает «Переход Суворова через Альпы» и едет в Альпы. Он долго присматривается к ним, кружит вокруг да около, делает этюды… А потом вдруг, очертя голову, бросается в них. Он решает их перейти, как его будущий герой. И при первой же попытке чуть не расстается с жизнью. Потому что во время своего перехода, увидев небольшой скат и не найдя другой дороги, решает съехать по этому скату, чтобы выйти на ровную поверхность. Но скат оказался бесконечным, и художника тихо-медленно повлекло в пропасть. Его несло вниз, и сколь он ни совершал попыток остановиться, перевернуться на бок, чтобы вывернуться с ледовой поверхности на снег, ничего не получалось. Куда там! – он стал заложником бешеной горной силы – его несло по обледенелой горе то тише, то быстрее, и он уже начал прощаться с жизнью, пока наконец поверхность не обрела твердь. Он как-то вдруг в конце пути легко и спокойно «выехал» на твердую почву. Будучи уверенным, что твердь есть не что иное, как дно пропасти, и теперь ему отсюда никогда не выбраться, он вдруг очень быстро осознал, что нет – это новая дорога. И пойдя по ней, он вышел назад, примерно на то место, откуда начал свой незадавшийся переход. Разумеется, больше никаких попыток вернуться в Альпы он не предпринимал.
…Эта история – прямо метафора его жизни. Как только он начинал чувствовать дыхание бездны, и уже подбирался к ней, жизнь опять его тихо-мирно-легко выводила на твердую дорогу. Дорогу, ведущую к людям. К самому миру, человеком которого он являлся. Спокойному, доброму, нормальному, теплому и реалистическому миру, в котором так хорошо, так приятно идет обычная земная человеческая жизнь. И никаких в нем нет пропастей, никаких бездн – живи да радуйся…
Однако о Бездне этой он помнит, он опять решает вступить с ней в поединок, обуздать ее. Суриков мучительно задумывается, как же это удалось Суворову покорить Альпы, ведь это практически невозможно сделать. Он сам тоже туда с картой отправился – и что? – оступился чуть – вот тебе и все карты. Это прорва, здесь нет прямых путей, здесь все зыбко, все хлябь… Уж не образ ли это самой России? А Суворов вот взял и эту прорву победил.
«Переход Суворова через Альпы»
«Переход Суворова через Альпы» — хорошая картина. Тут появилась и живопись, возникло и состояние. Суриков вообще здесь какой-то свободный – в полотне проглядывает даже нечто импрессионистическое. Вот он, образ бездны перед нами! Это в нее падают солдаты – что-то их там ждет? выживут? погибнут?…
…И все же подлинной Бездны нет. Да выживут, выживут, куда денутся – посмотрите, как весело их подбадривает Суворов, как весело смеются они ему в ответ! По состоянию — зимнему, вечернему, мрачному – картина драматична, а по сюжету – это все-таки еще один вариант «Взятия снежного городка». Все будет отлично, это радость победы, везде найдет свою твердь веселый и легкий русский дух!
…Веселый? Легкий? Кажется, в начале творческого пути ощущение художником этого духа таким не было. Зато сам он был веселым и легким всегда. Вот он и победил. Самого себя.
«Степан Разин»
«Степан Разин» окажется такой сокрушительной творческой неудачей – работой, столь неэмоциональной и бессобытийной, а сам Разин столь невыразительным, — что тут уж и поклонники творчества Сурикова разведут руками. Да и он сам.
Это кризис. А, может быть, тупик. Суриков продолжит работать, напишет несколько этюдов, много пейзажей, особенно заграничных (крайне неудачных, ибо заграница ему не давалась никогда – русским он был художником, выразителем русского духа, впаян он был в него, влит, только из него и состоял), создаст милую благоприятную, в духе Васнецова, картину «Посещение царевной женского монастыря»…
…Всю жизнь он будет писать портреты – чаще всего, людей никому неизвестных, но удивительно выразительных. А может быть, выразительными создавал их он сам. И ни один портрет Суриков не представит на выставку, ибо не придавал он им большого значения. А жаль! Как часто русские художники сами придумывали себе магистральное направление своего творчества, в котором порою терпели серьезные неудачи – причем чаще всего не замечая этого – и как часто они полноценно раскрывались в простых этюдах, — и какими свободными, какими незашоренными становились! Ведь эти этюды они писали для самих себя, а потому могли позволить себе оставаться такими, какие есть. Просто быть, а не казаться. По-настоящему БЫЛ в своих замечательных портретах и Суриков. Я вглядываюсь в его героев – какая удивительная галерея русских лиц, какие оригинальные и интересные характеры! А уж какая вдруг яркая и выразительная живопись! – вот уж точно тут нет никакой зализанности! И никакой иллюстративности! Тут вообще исчезают все недостатки живописи Сурикова – будто другим человеком писано.
Портрет С.А.Кропоткиной
