Самогон на меде – штука ядреная. После нее ноги перестают ходить совершенно, зато голова делается ясная-ясная… Мой гостеприимный хозяин, хромоногой лесник Греков, об этом свойстве своего продукта знал прекрасно, поэтому все необходимое (бутылки, закуску) поставил на расстояние вытянутой руки. Беседа в лесной сторожке текла неспешно, под ногами крутились два громадных волкодава с кличками Макс и Тоня, лесник все жаловался на волков, что расплодились невообразимо и дерут колхозных коров, я рассказывал о волках городских, для которых местные сущими ягнятами покажутся, пока мой взгляд не наткнулся на покореженную железку, в которой я с некоторым трудом и немалым изумлением узнал ствол от немецкого пулемета. Греков (которого даже за глаза никто не решался по деревенскому обычаю все сокращать назвать Греком), криво ухмыльнулся и заметил:
— Вот из-за этой цацки я и хожу такой колченогий.
Потом подумал и добавил:
— Хорошо еще, на миномет какой не наткнулся или, того хуже, на мину. У нас этого добра хватает.
— Выходит, случись чего, есть чем отбиться, – попытался пошутить я, но лесник моего игривого тона не принял. Налил еще по одной, выпил, не чокаясь, смачно закусил рыжиком и мрачно заметил:
— Отбились уже. Считай, 70 лет как отбились.
И еще выпил.
А я вертел в руках полный стакан и никак не мог понять, что в моем простом вопросе так задело этого неразговорчивого бобыля, потерявшего на фронте обоих сыновей и жену, попавшую под очередь шального «мессера», утюжившего проселочную дорогу. Потом Греков встал, залез в сундук, долго там копался и, наконец, вытащил завернутый в ветхий платочек обычный солдатский дюралевый портсигар, которые во время войны все технари во всех рембригадах клепали по первой просьбе солдат.
На портсигаре были грубо обозначены два бойца – один огромный, другой совсем худой, но пыжившийся изо всех сил. А между ними пулемет. Обычный «Максим». Сверху надпись «Каждому фрицу – по пуле».
Старик погладил заскорузлой рукой почерневший от времени дюраль и с некоторой неохотой протянул мне.
— Вот все, что от них осталось. – И опрокинул в луженую глотку стакан. По-прежнему не чокаясь.
Мало-помалу, изредка прерываясь и сокрушенно дергая шеей, лесник поведал мне историю, случившуюся в этих лесах в далеком 1942 году.
В деревеньку Гостево советская стрелковая рота вошла затемно. Хотя, какая там рота – смех один. От силы полтора взвода с двумя «дягтярями» и станковым «Максимом», который тащили два бойца, которых вся рота называла клоунами. Да и то – один здоровенный бугай, похожий на медведя, а второй худющий, как елочная иголка. Да и имена соответствующие: здорового звали Максим Аглушин, а второго Коля Тонков. Само собой, маленького так и прозвали Тоней, да он и не обижался. Аглушина тоже пытались наградить прозвищем, тем более вариантов была масса, но как назвать человека, допустим, Оглоушем, если он способен стрелять из своего штатного «Максима» с рук. А вес этого станкача, между прочим, почти 65 килограммов. Так и повелось: Максим и Тоня.
Тонков, у которого даже пушок на губе еще расти не начал, по виду ушел на фронт даже не из-за школьной скамьи, а из детсада (что уж он там наболтал военкомам, строгим на этот счет, что бы там сейчас о них не говорили, он распространяться не любил, но это было единственное, о чем Тоня помалкивал). Остальным от его языка доставалось не хуже, чем от немецких бочек с дырками, которые они любили сбрасывать для устрашения – вой от них стоял такой, что душа в пятки уходила. Вот и с Тоней так – вроде после разговора с ним физически здоров, а трясет всего. И кабы не Максим, быть бы Тонкову битым, и не раз. Так что когда пришел черед распределять бойцов по хатам, Максиму и Тоне досталась самая захудалая сторожка Федьки Грекова, которого все деревня стороной обходила за нрав нелюдимый и любовь к пчелам, которые, видимо, из солидарности с хозяином, тоже жалили всех подряд.
Немцы в то время все пробивали остатки советской обороны танковыми клиньями, и потому где свои, где чужие, никто толком не знал. Отряду было приказано ждать подкреплений, а пока привести себя в порядок – немыслимая роскошь для тех дней. Бойцы отмылись, маленько отъелись на том, что смогли дать им крестьяне, когда на второй день этакой благодати в Гостево запалено примчался на побитом пулями штабном мотоцикле посыльный с известием, что шедшего к ним на соединение полка больше нет – прямо на марше попал под танковую группу, а то, что осталось, с воздуха добили самолеты. И всем приказано собираться и идти к узловой станции, где скопилось множество эшелонов, и если немцы доберутся до них первыми…
Что оставалось от таких поездов, бойцы уже насмотрелись. Особенно на санитарные, которые танки с крестами на броне особенно любили раскатывать гусеницами. Видимо, патроны экономили.
Но танкам до станции идти в любом случае в обход, а вот пехота уже двинулась прямо через леса, и ходу им от силы полдня. Они, кстати, мотоциклиста и обстреляли, да Бог хранил, ушел от пули.
Вот такой приказ. Встретить, задержать и лечь всем в пахнущую хвоей смоленскую землю, надеясь только на то, что успеют наши создать оборону у станции и эшелоны вовремя отправить. Вот только где этих немцев по лесам искать, да и приказ ясен и четок: идти к станции. А за невыполнение приказа…
Дело такое – не до секретов уже было. У кого было чистое – одели, перекусили, трехлинейки свои проверили – вот, собственно, и все. Бабы заголосили, но как-то тихо, подавленно. И только Федя Греков, на удивление сошедшийся с двумя своими постояльцами, обронил невзначай:
— Вот если бы их в падь завести…
Командир вскинулся – что за падь? Федя ему и объяснил, что есть тут одно место, которое не обойти, не объехать, а если попадешь туда, то пути только два: либо вперед, либо поворачивать и обратным порядком по своим следам.
По склонам не выбраться – высокие, крутые, заросшие, все ноги переломаешь. А другого пути нет, так как длинная она, километров под десять будет. Потому и называется «Долгая». О ней только местные знают, да и на картах не обозначена. Ну а если туда пулемет поставить, а лучше пару, то позиция получится – лучше не придумаешь. Вот только как туда немцев завести?
Командир, не шибкого ума человек, служака до мозга костей, от Фединой идеи отмахнулся, к тому же приказ у него был. И через час колонна по проселку ушла к станции. Бабы уже начали было порядок после военных наводить, как вдруг… Тоня с Максимом являются. И с пулеметом, как же без него. И прямиком к Грекову – чего ты там про падь говорил? Тот: говорить то говорил, но немец тоже не дурак, чего он туда полезет. А ему в ответ:
— А если покажет кто?
— Кто? Сусаниных в Гостеве отродясь не было.
— Да вот. – Максим говорит, — один, видать, нашелся.
И на Тоню показывает.
Федя головой покачал, а потом вдруг спросил: «А вы как тут без отряда то? Командир отпустил, что ли?»
— Да нет. – Теперь уже Тоня говорит. – Пулемет то тяжелый, сели передохнуть, да чего-то сильно устали, в сон потянуло. Глянь, отряда и нет. Дай, думаем, напрямик догоним. Через падь. Ты нам ее только покажи.
И на Федю смотрит.
Чего уж там долго разговоры разговаривать, и так понятно, на что солдаты решились.
Повел их Греков в лес, который издавна Барским назывался, только сначала Тоня выпросил полчаса и по деревне побегал, вернувшись с плотно набитым вещмешком. Пошли. Довел их Федор до пади – и правда, позиция хоть куда. Капкан. Коль туда влезешь – не выберешься. Посовещались Максим с Тоней, пулемет установили, коробки патронные порукастее установили, чтобы не тянуться, а потом говорят:
— Последняя просьба к тебе, Федя. Ты человек лесной. Всю жизнь по этим местам ходишь, сможешь на немцев навести?
* * *
Тут Греков, взяв у меня портсигар, открыл его, и я с удивлением увидел там бурые крупные волокна, похожие на маленькие поленья.
— Чего смотришь? – Насмешливо сказал он мне. – Махорка это. Та еще, от них…
Сноровисто скрутил две самокрутки из листа газеты, задымил нещадно, и сквозь клубы дыма сказал:
— Мог, я, конечно, их от немцев отвести. Лес большой. Да только… маленький он все-таки. Да и… эх…
* * *
— Приведу. – Говорю им.
А они другого и не ждали. Руки друг другу пожали, по плечам похлопали, да Максим мне этот портсигар подарил.
— Дымить тут не буду, чтобы фрицы чего не учуяли, а Кольке он вообще без надобности – не курит он. Держи на память.
Так и пошли мы в Тоней – я портсигар в руках верчу, по дороге метки делаю, чтоб он не заплутал, а Коля с вещмешком чего-то колупается. Потом спрашивает:
— Далеко еще?
До немцев, понятно. Городской пацаненок то, я тех фрицев уже минут двадцать как слышал, шли, ровно коровье стадо.
— Минут десять еще, – говорю. – И нос к носу упремся.
— Пора, значит, – это он мне. – Ты за кустик отойди, посмотри, чего там.
Отошел я, слушаю. Вдруг сзади голосок девчачий:
— Молодой человек, а дом культуры у вас тут близко?
Оборачиваюсь – и глазам своим не верю. Стоит передо мной деревенская девчонка, сопливка, и подолом игриво так поигрывает.
Я дара речи лишился. Не узнал даже поначалу. Потом только дошло – вот зачем он по деревне к бабам бегал. Господи, думаю, да ему ж лет 14, как таких под пули то! А он уже обычным голосом:
— Давай, батя, хоронись. Теперь уж и я фрицев слышу.
Хотел я его в охапку сграбастать, увести, да только понял – не простит он мне этого, вовек не простит. Пожал ему руку, и пошел.
— А потом то что было? – спросил я, так и вертя в руке самокрутку.
— Не знаю. – Со вздохом сказал лесник. – Выгнали нас немцы из Гостева, потом по чужим углам два года мыкался. В сорок четвертом только вернулся, сразу в Долгий пошел. Пулемет покореженный да гильз столько, что хоть дорогу ими мости. А больше ничего. Своих то немцы то ли вывезли, то ли похоронили – есть там недалеко что-то похожее на кладбище, а что с Тоней и Максимом – не ведаю.
Походил, размашисто перекрестился на иконы (как я заметил, Николая Чудотворца и Максима Исповедника), а потом сказал: «Не дал мне больше Бог сыновей». Выпьем за помин душ.
Мед отдавал горечью…
P.S. Гильза из-под патрона от пулемета «Максим» с махоркой из той самокрутки до сих пор хранится у меня дома.
автор: Андрей Антипов
источник: www.stoletie.ru
