— Я вас не боюсь! — громко сказала она. И смех, вопли разом оборвались. Настала тишина. И в этой тишине еще резче, необычайней прозвучал ее ватно-уверенный голос: — Вы все злые ребята, я это знаю. Вы все меня всегда хотите обидеть, потому что я беззащитная. Но я не беззащитная. У меня есть мой рыцарь, образ моего сердца — Алеша! Он не даст меня в обиду! Он добрый и прекрасный человек! Когда мы с ним вырастем, то поженимся и родим много-много прелестных детей, мальчиков и девочек. И он всегда будет оберегать меня, и мы всегда будем вместе! Правда, Алеша?
Наступила совсем гнетущая тишина. Лучше бы Верочка ударила меня при всех, обругала. А так она вколотила меня в землю по самую макушку. Окончательно и бесповоротно. Есть в определенном возрасте вещи, которые говорить нельзя. О них даже, пожалуй, и думать нельзя, а уж говорить, да еще публично…
Я стоял в этой тишине, и в голове моей бился звон, и дикая ненависть заливала мне краской щеки.
— Ты! — задушенно воскликнул я, еще не осознав даже ужас своего позора. Я посмотрел перед собой и увидел искривленное едкой улыбочкой лицо Иры Мещерской. Тут меня прорвало. Я повернулся и пошел на Верочку, округлив от ненависти глаза.— Ты дура и сволочь! — кричал я ей. — Ты дура и сволочь! У тебя волосы на ногах растут! У тебя все ноги в волосах! Дура! Сволочь! Дура!
Что. это было? Скорее всего истерика, исступление, потому что, кроме бессвязных своих криков, я почти ничего не слышал. И ничего не видел. Но прекрасно представляю себе, словно чужим взглядом вижу со стороны свою бьющуюся в гневе фигурку. Вижу и ее фигуру, расплывчатую, скованную внезапным страхом, ужасом, с испуганными белыми глазами и толстыми короткими ручками, прижатыми к груди, как на пошлых иллюстрациях к пошлым сказочкам.
А кругом стояли ребята, объединенные тогда лишь одним: презрительным любопытством. Ах, почему прекраснейшая пора — детство — бывает так бездушна и зла!
Накричавшись до одурения, я выбежал из класса и долго бродил потом по улицам. Придя домой, я нагрубил бабушке и почти весь день пролежал на своем диванчике, глядя в потолок и жестоко переживая свой позор, свое положение. Своим идиотским заявлением Верочка надолго закрывала мне пути к нормальному общению с друзьями. Это уж был такой возраст! Теперь я становился изгоем, предметом насмешек и издевательств. Ах, дура! Дура! Я ворочался, я не мог ни спать, ни думать: все во мне было накалено до предела.
Утром я вошел в класс, хмурый и угрюмый. На удивление, меня встретили не улыбочками и дразнилками, а как-то даже вежливо-отчужденно. Верочки Батистовой, естественно, не было. Они изволили переживать свою травму дома. После уроков Мария Васильевна попросила меня задержаться. Она села рядом со мной за парту и внимательно посмотрела на меня, сверкнув очками.
— Верочке вчера стало плохо,— медленно проговорила она.— Что у вас произошло? Почему ты кричал на нее?
Некоторое время я молчал и не хотел даже отвечать, но потом наконец выдавил из себя глухо:
— Потому что она дура…
— Это не ответ, — строго сказала Мария Васильевна.— Как же ты мог так накричать на больную девочку, на свою подругу, что ее забрали в больницу? Приехала «Скорая», и ее забрали в больницу. Ты знаешь, что ее отвезли в больницу? — Она помолчала. — Как же так, Алеша, как же так?
— Она сама, — буркнул я, но по-прежнему агрессивно. — Что я для нее? Она сама!..
— Так нельзя с человеком! С больным человеком! — воскликнула учительница и даже прихлопнула рукой по доске парты. — Ты пойми, она ведь только оттого, что одиночество мучило ее, оттого, что не понимала, не находила путей… — Мария Васильевна сама оборвала себя и сказала в сторону: — Да что ж это я тебе… Ты же ребенок. Иди, Алеша, иди.
Я вышел. Через несколько дней нас отпустили на летние каникулы. И этим же летом мои родители переехали на новую квартиру.
Однажды — мне уже было лет пятнадцати, я и жил не там, и учился в другой школе — шел я с приятелем по улице, беззаботно беседуя. Мы возвращались с репетиции нашего школьного ансамбля и обсуждали полетевший звукосниматель на бас-гитаре. Была весна, и ручьи журчали под ногами, и весело рычали автомобили, все облепленные грязью. Синее небо кружилось облаками и пьянило голову. И вдруг услыхал я пронзительно-ломкий голос:
— Алексей! Алеша!..
Я остановился и обернулся. Ко мне, спеша, подходила пожилая толстая женщина, нелепо перепрыгивая через лужи, стараясь не попасть в них ногой. Подойдя, она посмотрела на меня добрыми глазами и как-то заискивающе улыбаясь. Сначала я не узнал её и, только пропустив через память целую галерею лиц, вспомнил: это же мать Веры Батистовой! Как бишь ее?.. Агнесса Павловна…
— Как ты? Ну как? — спрашивала она торопливо. Да, она сильно постарела. Бесцветные кудельки все еще лепились у нее на лбу, и даже шляпка, по-моему, была, но весь облик ее уже не казался энергичным, решительным, а вялым, сонным, старым. К тому же она была еще и ярко накрашена, впрочем, как всегда, безвкусно и даже вульгарно немного. Губы у нее дрожали.
— Ну, как ты, Алеша?
— Да ничего, Агнесса Павловна, — смущенно сказал я и обернулся. Приятель стоял и ждал меня, нетерпеливо пританцовывая. — Вроде все в порядке… А как Вера?
— Верочка? — Даже под слоем пудры и краски видно было, как она побледнела. Глаза ее остекленели, а по щеке поползла одинокая слеза, оставляя за собой бороздку. — Что ж Верочка… Ве-ве… Верочка… — Она попыталась улыбнуться, но это была не улыбка, а черт-те что. — Верочка умерла… Как забрали ее тогда в больницу, она прожила всего полгода и… умерла. Да.— На секунду взгляд ее стал безумен.
Я молчал. Я не знал, что сказать.
— Но все уже в прошлом,— молвила Агнесса Павловна и снова мучительно улыбнулась. Привычно, как фокусник, выхватила платочек из рукава и вытерла слезу.
— А вы как? — вязко выговаривая слова, спросил я.
— Что ж я… Я ничего. Мы живем все там же, с Дусей. Недавно тебя вспоминали, Алеша… Ты был такой чудный мальчик, чистый, вдумчивый…— Она провела рукой по моей голове.— Ты потемнел. Раньше ведь ты был светленький-светленький… И вырос.
Я беспомощно оглянулся, отыскивая глазами приятеля. Она заметила мой взгляд.
— Иди, иди,— кивнула она с улыбкой.— Беги, Алеша. А я Дусе сегодня расскажу, она обрадуется…
Я повернулся и побрел прочь…
Прошло время, и забыл я про эту встречу. А теперь вспомнил. Вспомнил, и что-то засосало у меня внутри, какая-то появилась странная пустота… Прости меня, Верочка Батистова.
