Русский пёс перегрыз горло Жану
Фашист положил конфету в карман, вместо неё в руке появился пистолет. Немец направился между клеток туда, где лежал пёс. Перевалился и я через решётку клетки. Обнял его, прижался трясущимся телом. Жду. Вот он — фашист! Уставился на нас не моргающими глазами. Что-то мне говорит, а я не понимаю.
Тогда он позвал кого-то из своей шайки. Подошёл ещё один немец. Коротко посовещались, и тот, подошедший, на чистейшем русском языке сказал:
— Собаку веди во двор!
Я — ни с места. Немец навёл на нас дуло пистолета и засмеялся, а мать наклонилась к нам и сквозь слёзы просит:
— Веди, сыночек. Надо. Веди.
Мать бросила мне старый порванный женский чулок. Он и раньше поводком служил для Джульбарса, когда я с ним ходил к маленькой речушке, что текла по камышам под косогором недалеко от фермы.
Повёл я Джульбарса во двор. За мной немцы с овчаркой, а за ними все люди из клеток выходят.
На огороженном коровьем базу мне указали место, где я должен сто ять с Джульбарсом. Людей тоже немцы расставили полукругом позади нас. Двое фашистов с кинокамерами забрались на козлы. Стояли эти под мостки у недомазанной стены коровника. Не успели доярки и телятницы привести в порядок свою ферму. Рядом с козлами засох большой замес белой глины с соломой. Даже в одном из вёдер гор кой застыла глина напоминание о незаконченной мирной работе. Торчали на стенах рёбра дранки и куски полуобрушенной старой обмазки.
Против меня и Джульбарса стоял немец с овчаркой. Она изо всех сил натягивала поводок. Хозяин еле удерживал её, успокаивал, повторяя: «Жан, Жан!»
Красив был тот Жан. Стройный, подтянутый, уши торчат, и такие живые, вырази тельные глаза.
Ко мне направился тот немец, что по-русски говорить умеет. Метрах в пяти остановился и сказал:
— Отвяжи собаку и убирайся прочь.
И тут я догадался, что будет дальше. Немцы стравят собак и заснимут победу своей черноспиной овчарки.
Развязал я чулок на толстой шее Джульбарса. Густая, длинная на ней шерсть. Не добраться овчарке до горла. Погладил я друга, попросил сидеть, а сам побежал к тесному полукругу своих земляков. Прижался к матери, взял её за руку.
Джульбарс сидел на задних лапах, расставив передние и как-то неестественно выпятив вперёд мощную грудь, украшенную треугольником белой шерсти. Почти таким же, как у гималайского медведя. Он не рычал, не лаял. Но, присмотревшись, я заметил, как приподнималась и опускалась узкая полоска шерсти на загривке и подрагивал хвост, полукольцом лежавший на земле.
Джульбарс поглядывал то на меня, то на рвущуюся на поводке немецкую овчарку. Мне казалось, что он что-то обдумывал, что он всё понимал, знал, какой предстоит ему вынести бой.
Отпустил немец овчарку. Вытянувшись в струнку, она неслась к Джульбарсу, а он лишь приподнялся, напрягся всем своим телом. Готов был к стремительному прыжку. И он прыгнул. Только не на овчарку, а чуть в сторону, перед самой её пастью. В то же мгновение развернулся и прыгнул, теперь на спину пробегающего мимо врага. Но не точным был удар его клыков. Острые зубы скользнули по гладкому лбу овчарки, сошлись, аж клацнули. Дальше невозможно было ничего понять.
Куски шерсти, извивающихся ног, голов и хвостов. С минуту длилась такая неразбериха. А потом как по команде Джульбарс и овчарка отскочили в разные стороны, прижались животами к земле, уставились друг на друга налитыми кровью глазами.
Оба тяжело дышали. Раздувались у них бока. По свисающему языку овчарки стекала окрашенная в кровь слюна. У Джульбарса отвисало правое ухо и с его кончика быстро, быстро одна за другой падали на землю красные капли.
Передышка длилась недолго. На этот раз пошли в наступление с рычанием. Что там у них случилось? Немцы замерли. Овчарка крутила головой, упиралась передними ногами, а Джульбарс сдавал назад и тащил её за собой. Наконец я понял, что во время очередной схватки один из обоюдных ударов достался в пасть. Джульбарсу или повезло, или расчёт у него был такой, но обе его челюсти сжали нижнюю челюсть овчарки вместе с языком. Овчарка клонилась на бок. Пробовала дёрнуть головой назад, но это причиняло ей боль, она продолжала уступать. Джульбарс оттаскивал её всё дальше и дальше к забору коровьего база.
Немцам не понравилось это. Неподходящим был кадр для гитлеровской кинохроники. Один из них выхватил из кобуры пистолет и широко зашагал к собакам. Вслед ему что-то кричали немцы-кинооператоры.
Я тоже закричал:
— Это нечестно!
Мать прикрыла мне рот ладонью и прижала мою голову к себе.
Немец ускорил шаг, а потом побежал и с ходу, как футболист по мячу, ударил Джульбарса в бок носком сапога. Этого было достаточно, чтобы на какое-то мгновение вывести из строя Джульбарса, а овчарке освободиться от его хватки и самой перейти в атаку.
Теперь уже она трепала медвежью шкуру Джульбарса, крепко вцепившись в за гривок. Немец вернулся на своё место удалился из кадра, махнул рукой тем, что сидели на козлах, снимайте, мол, теперь наша берет.
Но не тут-то было! Джульбарс, собрав всю свою злость и силу, вырвался из пасти овчарки. После мы удивлялись его мужеству, когда обрабатывали рану креолином. Это лекарство нашла где-то на ферме наша вездесущая бабушка. Стиснутые зубы овчарки, словно ножом разрезали шею Джульбарса, когда он делал свой последний решительный рывок. Считай, сам себе разорвал загривок.
Но другого выхода у него не было. Он вырвался и упал на бок. На какую-то долю секунды голова его оказалась под горлом овчарки. Молниеносный захват зубами, и враг с перекушенным горлом захрипел у ног победителя.
Но победителю надо было спасаться, и он метнулся к людям, а за ними через дыру в заборе выскочил на выгон и понёсся вниз, к речушке, в густые заросли камыша. Немцы, убежавшие на выгон стрелять по Джульбарсу, больше не вернулись.
Долго не расходились люди, поглядывали на вытянувшуюся на земле овчарку, о чем-то перешёптывались. Запомнилась отчётливая фраза бабушки: «То и Гитлеру будет!»
Смерть Тихоновны
Недели две Джульбарс не появлялся на ферме. Но встречались мы с ним ежедневно. Я сам к речушке бегал, то с матерью туда ходили. Мы никогда не звали его из камышей. Он видел или слышал, когда мы спускались по косогору от фермы. Не успевали подойти к берегу, а он уже бросался к нам из густых зарослей, весело лаял и лизал нам руки.
Мы заново смазывали его раны креолином. Подыскивали слова потеплей. Хотелось хлебца дать ему или косточку. Но откуда такое счастье?! Доставал я из-за пазухи сэкономленную лепёшку из гнилого проса. Мать, взглянув на этот мой жалкий подарок, закрывала лицо руками и плакала.
Сегодня мне есть чем её успокоить:
— Не надо, ма! Скоро мы вернёмся домой, и опять у нас будет чемодан конфет и сколько угодно хлеба.
Мать не отрывала рук от лица. А я тормошил ее и продолжал:
— Ты же видела вчера вечером, как горело небо там, над Доном, над нашим хутором, слышала, какой гул доносился оттуда. Сама говорила, что это наши «катюши» по фашистам лупят.
Мать показала из-под ладоней заплаканные, и в то же время смеющиеся глаза.
— Да не лупят я говорила, бьют.
Я хотел ответить: «Ну и пусть бьют. Какая разница?»
Но тут что-то насторожило Джульбарса. Он резко приподнял голову, навострил уши. Мы осмотрелись. Кругом никого, ничего не слышно. Но Джульбарс напряжённо вслушивался, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону.
Наконец и мы услышали гул самолёта. Летел он от Дона с передовой. За ним и второй вынырнул из-за горизонта. Расстояние между ними уменьшалось с каждой минутой.
— Ма, — закричал я, — да это же наш самолёт фашиста догоняет!
И только проговорил я, смотрим, передний, немецкий самолёт клюнул носом над нами, с грохотом вспыхнул и пошёл на снижение. Совсем недалеко, за степным холмом, раздался взрыв. И услышали мы, как задрожала под нами земля. Наш маленький юркий самолёт развернулся, перевалился с боку на бок, помахал нам краснозвёздными крыльями и помчался на восток, за Дон.
Я обнял своего Джульбарса и кричу ему, задыхаясь от радости:
— Видишь, как наши лупят… глянул на мать и прошептал, — бьют фашистов!
Но день нашего освобождения наступит ещё не скоро. Надо было пережить осень и начало зимы.
Как-то в один из хмурых октябрьских дней мы вернулись с сестрой на ферму из хутора. Ходили мы там по дворам с полотняными торбами. Местные жители не покидали своих домов, и потому у них была возможность поделиться кое-чем из продуктов, чтобы поддержать хотя бы моих меньших братьев и сестёр.
Принесли мы большущую тыкву, две столовые свеклы и несколько пышек из настоящей муки. Подошли к своей клетке, готовы были поделиться своей радостью. И застыли на месте. На середине клетки, вытянувшись во всю длину лежал Джульбарс, а бабушка водила по его спине ершистым пучком проволоки.
Мы успокоились, когда поняли, что бабушка снимала с Джульбарса пух. Он как раз линял, менял свою летнюю шубу на зимнюю.
— Ну что рты пораскрыли? — улыбнулась нам бабушка, смотрите, какой длинный наборный пух! Всем вам к зиме носки вывяжу. Я уже и веретено приготовила.
И она показала выструганную ею самою конусную палочку с отверстием в конце. Наши бабушки! Их уже нет среди нас. Многих нет. И никто их в бронзе не отлил, а надо бы! Их трудолюбие, завидная стойкость перед любыми невзгодами, смелость, изобретательность спасли тысячи, сотни тысяч ребят, попавших в военный ад.
Помню, моя бабушка и бабушка другой семьи совещались в нашей клетке:
— А может быть, всё-таки сходим домой, — говорила одна.
— Путь не близкий, — отвечала другая. А идти надо. Там и зерно, и картошка остались, чем-то же надо кормить внучат. Вон их сколько, желторотиков. И зима на носу.
У хутора блиндаж на блиндаже, пушка на пушке, а гитлеровцев — колом не провернёшь. Не пускают нашего брата за передовую. Бабам гранаты под ноги бросают. И ржут как лошади. Тихоновну, подружку нашу, так-то и убили.
Помню, рассказывала бабушка, как всё это случилось. Возвращались женщины на ферму. Позади — осиротевший хуторок, впереди — передовые части немцев. В руках и на плечах у женщин — драгоценные узелки и оклунки.
— Неужто отнимут и нонче? — застонала одна казачка. — Околеть бы им хоть на час, пока мы пройдём. Совсем бы им околеть, кобелям бездворным.
Проходили мимо артиллерийского расчёта. Каждая мышца сжалась в упругий комок. И вот, снова окрик, как выстрел:
— Хальт!
Подошли двое: один рыжий широкоскулый, другой с выхоленным лицом. Глянули на него женщины, и затеплилась в сердцах надежда: «Такой молодой. Неужели и он зверь?».
Но молодой, красивый, словно бичом хлестнул:
— Ррассыпайт прродукт!
Женщины окаменели.
— Высыпайт! — заорал он.
Стали высыпать в кучку осторожно, жалеючи каждую крошку пищи.
— Не так! — офицер подскочил к одной из женщин, вырвал у неё узелок, широко вокруг рассеял содержимое, остервенело стал топтаться по клубням картошки, по кусочкам драгоценной соли, по кусочкам заплесневевших сухарей.
А потом им приказали идти. И они пошли, тяжело, неохотно, словно еще на что-то надеялись. Офицер вырвал у рыжего из-за пояса гранату с длинной деревянной ручкой. Женщины отходили все дальше.
Офицер размахнул я, но раздумал, не бросил. Может, побоялся шального осколка, подождал ещё немного. И вот закувыркалось в воздухе полено, таящее в себе смерть, полетело вдогонку людям. Одна из женщин (та самая Тихоновна) шла далеко позади своих попутчиц, и граната взорвалась у нее под ногами.
Джульбарс спасает бабушек
После этого случая люди перестали проведывать свои дома. Притаились. По тянулись холодные и голодные дни в телячьих клетках.
Бабушки продолжали разговор:
— Там, у хутора, балка лесная есть. Одна вершина почти в улицу упирается, а другая далеко в степь уходит. Может, по ней проберёмся ночью? Пойдём. Была, не была.
Вечером бабушки покинули ферму. Сначала бодро шагали по степному раздолью. Где по дороге, а где напрямик, по целине, по краю оврага или по полю, которое в зиму осталось невспаханным. Стемнело. И сразу стали увеличиваться и приобретать уродливые формы встречные кусты, отдельные деревца, кучи старой соломы. И всё это вроде бы двигалось, готовилось к нападению.
Жутко бабушкам. Какое-то время шли молча, настороженно. И вдруг одна из них вскрикнула:
— Ой! Кто это?
— Авaв! — ответило им.
— Да ведь это же наш Джульбарсик, — пропела радостно другая.
Позвала к себе, приласкала, удивленно спросила:
— Да как же ты шёл за нами, что не слышно, не видно тебя было?
Джульбарс знал, как идти! Пока было видно, держался от ходоков за харчами на внушительном расстоянии. Боялся, что прогонят его назад, на ферму. А когда стемнеет, наверняка не прогонят, примут в свою компанию, в помощники возьмут. Расчёт оправдался. Бабушки настолько обрадовались его появлению, что даже лепёшку просяную дали.
Теперь Джульбарс убегал далеко вперёд, разведывал путь. О малейшей опасности он дал бы знать. Но родная ночная степь пока не грозила бедой. Джульбарс поджидал своих попутчиков, подзывал их своим «авав». Привыкли глаза к тем ноте, и старушки шли смелее. Теперь они хорошо ориентировались в степи. Вскоре различили в ночи насыпь у знакомого пруда. Это уже земля родного колхоза. До дома ровно пять километров. Можно прибавить шагу на радостях.
Но тут их остановил Джульбарс. Забежав вперед, он не позвал их лаем, а вернулся и ткнулся мордой в ноги своей хозяйки.
— Ты что? Ты почему меня не пускаешь? — шептала бабушка, пыталась шагнуть вперед, но Джульбарс преградил путь.
— Глянь! Там огонёк! — протянула руку вперед подруга нашей бабушки.
— Да ведь это немцы! А я тебе что говорю. Это из блиндажа светится.
Рассказывали, что тут у них по обеим сторонам пруда целая батарея стоит. Да вон и пушки. Видишь?
— Вижу.
Бабушки растерялись. Здесь не пройдешь. Слишком открытое место. Ореховским бугром прозвали этот уголок донской земли казаки из хутора Демидовского. Всего какой-нибудь километр пройти, а там начнутся балки, лощинки.
Куда-то в сторонку побежал Джульбарс. Ждать пришлось недолго. Вернулся и, слабо скуля, позвал присмиревших бабушек за собой. Прошли метров сто, и оказались у поля подсолнечника. Здесь оно начиналось, а кончалось где-то внизу, под Ореховским бугром. Бабушки обошли поле и продолжили свой поход по другой его стороне, под прикрытием густых, высоких стеблей с корзинками. По пути они сломали по одной такой корзинке. Шли, лузгали крупные, полные семечки, хвалили их и ругали войну. Какой урожай пропадает! Добрые руки вырастили его, а злые убирать не дают.
Джульбарс зубами держит гада за холку
Вернулась наша бабушка на ферму перед рассветом на второй день. Устало присела в уголок клетки и расплакалась. Плакала и улыбалась, черным передником вытирала глаза. На наши вопросы отвечала загадочным покачиванием руки у рта: мол, тихо. Случилось такое, о чем не расскажешь громко. Вся её маленькая сухонькая фигурка в свете тусклой коптилки, сделанной из гильзы противотанкового ружья, выражала и страх, и муку пережитого, и затаённую гордость. Наконец, она тихо сказала:
— Убивал меня немец. За Ленина убивал. Посмотрела она в наши остановившиеся глаза и продолжила:
— Лежу на чердаке, ноченьки жду. Под головой мешок с просом. Рядом другие оклунки то с солью, то с мукой. Холодно. А спать хочется, глаза слипаются. Слышу сквозь дремоту — кто-то на потолок поднимается. Я — шасть за медогонку. Притаилась. Жду. Потоптался ктото рядом со мною, притих. Потом — бабах! Аж в ушах закололо. И снова трясь! «Да в кого ж ты, бандюга, стреляешь?» — думаю. Не наших ли ребятушек на той стороне Дона высматриваешь и сничтожаешь?». Выглянула я из-за медогонки. Гляжу, лежит, каин, посвистывает, целится в дыру под крышей. В станину целится. «Эх, стукнуть бы тебя, фитиля длинноногого». Сама не знаю, как у меня в руках топорик оказался. Им я соль из ящика припрятанного выдалбливала. И только это я надумала подобраться к нему, а он в это время приподнялся. Закурить захотелось антихристу. И тут он увидел меня. Плечо не успела я спрятать за медогонку. Как заорёт он что-то по-своему, а потом по-нашему: «Руки вверх! Выходи!»
Выхожу и говорю ему, как ни в чём не бывало: «В кого стреляешь?». А он глазищи вытаращил испрашивает: «Ты что здесь делай?». Показываю мешок с просом: «Вот набрала внучатам». «Иди», — говорит и направляет свою пушку в сторону дыры под крышей. Смотрю туда, за Дон. Вся станица отсюда, как на ладони видна.
— Парк смотри, — приказывает немец, — Ленин видишь? Памятник? Из чего он сделан?
— Из гипса.
— А почему я стреляй, а он стоит?
— Это же Ленин! Соображаешь ты, дурья твоя башка?
Глянул фашист на меня волчищем лютым, и показалось мне, будто зубами клацнул:
— Ты коммунист? — ткнул он меня пальцем в грудь и еще злей прошептал: — Шволочь!
— Сам ты дерьмо последнее, — говорю я, а у самой всё тело трусится. Не страх меня трясёт злость. Я бы ему всё сказала. Не дал.
— Иди! — кричит.
Спустились мы с чердака. Вывел он меня во двор, поставил за домом под грушею, отошёл метров на десять и целится прямо в лицо. Выстрелил раз, другой. А я стою, прошу его: «Не убивай. Мне умереть не страшно. Надо зерно отнести детишкам. Не убивай, слышишь?». А он улыбается и всё стреляет мимо. Издевается тварь. Ещё раз успел выстрелить. Пуля свистнула где-то у шеи, и услыхала я, как шевельнулся конец моего платка. В ту же секунду немец неловко раскинул руки, задрал их вверх. Брякнулось оземь оружие.
Фашист с криком сглотнул воздух и с вытаращенными глазами стал тихо опускаться, а на спине у него — Джульбарс. Зубами держит гада за холку. Упал немец, лежит ничком, и пена у рта.
Джульбарс ко мне подбежал, трётся о ноги. Иду я поближе к этому немцу мёртвому (а может, его обморок с ног свалил) и говорю ему, распроклятому: «А жидкий ты на расплату, гад. Памятник… Ленина… ему расстрелять захотелось. Не выйдет. Это ты и всё ваше отродье в русской земле сгниёте, а мы будем вечно жить!».
Бабушка благополучно добралась до нашей фермы и принесла продукты.
С неделю пировала наша семья. Варили кашу из зёрен пшеницы, ели пышки из проса толчёного, картошкой баловались. И молочко было. Корову мы с собой в эвакуацию забрали. Она то нас и выручала, когда совсем нечего было есть.
Как погиб Джульбарс
Давно это было, но никогда не забыть мне такую картину. Бабушка с ведром идёт за сарай. Мы, восемь «гавриков», следом. Бабушка садится доить корову, а мы ждём. Сопим простуженными носами, но все равно улавливаем вкусный запах парного молока. У каждого из нас в руках банка из под итальянских консервов. Держим банки за отогнутые кверху крышки, и, чтобы заглушить голодное свое нетерпение, разглядываем на этих крышках причудливые надписи и удивительно красивый рисунок. С каждой банки глядела на нас, как живая, зелёная пучеглазая лягушка.
Бабушка устало поднимается с приземистого ящика, что служил ей вместо стульчика, и разливает прямо из ведра нецеженое тёплое молоко в наши кружки-банки. Пьём, глаза позажмурили. Выпьем, а бабушка снова наливает и «наряд» тем временем нам даёт:
— Там, в буераке, я травы накосила. Надо переносить да положить корове на ночь. И начнёт сокрушаться:
— Скоро зима. Сена нету. Пропадёт худоба.
А зарезать такую кормилицу — всё равно что себя жизни лишить. Опустошали мы банки и почему-то только тогда замечали Джульбарса. Глядим на него виновато, а он отворачивается, отводит умные свои глаза в сторону. Будто не нам, а ему стыдно, что мы с такой жадностью «выдули» по две банки молока и забыли ему оставить. Спешим искупить вину, в несколько голосов просим бабушку:
— Хоть немножечко. Хоть капельку дай Джульбарсику молока.
Бабушка останавливается. Смотрит грустными глазами в ведро и, наверное, думает: «До войны я ему не капельку, а целый кувшин отдала бы».
И всё же она поворачивается к нам. Мы бежим к ней со своими банками, она решительно льёт молоко в одну из наших чуть ли не через край. В ведре остаётся не больше пол-литра. Это старшим на завтрак.
Картина такая повторялась изо дня в день, потому что корову доили утром и вечером. Но наступил день, когда всё это кончилось. Бабушка пошла доить корову, мы и Джульбарс побежали за ней. Только она села на свой маленький ящик, как из-за угла сарая вышел длинный, длинный немец с котелком, приблизился к нам и тоже стал ждать молоко. Бабушка вдруг встаёт и говорит:
— Кончилось у коровы молоко. — И показывает немцу пустое ведро.
А он взял бабушку своей лапищей за плечо и оттолкнул в сторону. Сел на стульчик и давай доить. Молоко упругими струйками звонко забило о дно котелка. Стоим мы с открытыми ртами и ничего поделать не можем. Глянула на нас бабушка залитыми слезой глазами, порывисто рванулась с места и к немцу:
— А ну хватит, ирод! Видишь, сколько ртов стоит!
А немец доит себе и не слушает.
— Хватит! — кричит бабушка и в то же мгновение размахивается ведром и бьёт им фрица по голове.
Вскочил он, как ошпаренный. Увидели мы, что Джульбарс приподнялся, напрягся, приглушённо зарычал. Но немец не обратил на него внимания, схватил бабушкину руку выше запястья и сжал так сильно, что она вскрикнула. Завернул он ей руку за спину и толкнул вперед. Куда-то хотел вести.
Джульбарс бросился на выручку. Не успели мы и глазом моргнуть, как он своей медвежьей пастью схватил немца ниже пояса.
Сначала под разорванными штанами показалось что-то белое, а потом залилось красным. Заорал фашист не своим голосом, а Джульбарс ещё раз тяпнул его за ногу.
И тут загремели выстрелы. Один, другой, третий. Джульбарс, верный наш друг и защитник, взвизгнул тоненьким голоском и, не поднимаясь на ноги, развернулся, пополз к нам. Еще одна пуля догнала его уже у наших ног. Джульбарс приподнял голову, глянул на нас потухающими глазами, и большая медвежья умная его голова глухо ударилась о подмёрзшую землю.
автор: Полина Ефимова
источник: topwar.ru
