Широкое использование собак во всех армиях мира началось в годы Первой мировой войны и приобрело настолько широкие формы ко Второй мировой войне, что остаётся только диву даваться. Например, немецкие дрессировщики, получив приказ от Гитлера, пытались научить собак говорить по-немецки. Ещё можно вспомнить, как немцы использовали собак для переноски почтовых голубей.
Союз человека и собаки зачастую проявляется на прочность в самых неожиданных ситуациях, а в военное время особенно. Собаки использовались в качестве поводырей, санинструкторов, подрывников-истребителей танков, связных и связистов, охранников, кинологов, дозорных, ездовых, разведчиков, подносчиков патронов. Собак использовали для обнаружения замаскировавшихся снайперов. А ещё собаки давали мощную моральную основу. Жители одного из донских хуторов, увидев поверженную немецкую овчарку, говорили: «То и с Гитлером будет», находя в этом случае капли надежды на скорое освобождение.
В ходе торжественного парада 1945 года в колоннах прошли и собаки рядом со своими проводниками, а одну из них, Джульбарса, несли на руках, поскольку он ещё не оправился после своего ранения, полученного в ходе разминирования. Эта собака получила боевую награду «За боевые заслуги» за обнаружение 468 мин и 150 снарядов. За годы войны собаки-миноискатели, по разным данным, обнаружили более 4 миллионов мин.
В личном деле колли Дика записано: «Призван на службу из Ленинграда и обучен минно-розыскному делу. За годы войны обнаружил более 12 тысяч мин, принимал участие в разминировании Сталинграда, Лисичанска, Праги и других городов».
Собак использовали для перевозки раненых: благодаря неоценимой помощи своих четвероногих солдат рядовой Дмитрий Трохов смог вывезти с линии фронта 1580 раненых солдат.
Немецкие снайперы охотились на собак: известен случай, когда собака Альма при выполнении боевой задачи — доставка пакета с донесением — была дважды ранена снайпером, в ухо и челюсть. Но с третьим выстрелом у снайпера, желающего добить собаку, ничего не вышло: она увернулась и, тяжело раненная, всё равно доползла до советских окопов. Счёт доставленных боевых донесений исчислялся тысячами: за один год Норка смогла доставить 2398 донесений, пёс Рекс — 1649 донесений. Он несколько раз переплывал реку Днепр, был ранен, но свою боевую задачу выполнял всегда.
А ещё собаки давали людям редкую радость в перерывах между боями. Так, на одной из фотографий можно увидеть легендарного лётчика, трижды Героя Советского Союза Ивана Кожедуба с любимой собакой всей эскадрильи.
О неизвестной дуэли между русской собакой и немецкой овчаркой
Эта история произошла в годы войны. О ней рассказал мне Александр Исаков, который никогда не сможет забыть своё военное детство.
С крутого склона хорошо было видно, как развернулись самолёты над Доном и строем пошли над его гладью вверх по течению. Резче взревели моторы, а за ними посыпались какие-то чурки. Потом — взрывы, взрывы и ещё раз взрывы. Столбами поднималась донская вода, прибрежный ил и песок, обломки машин. Бомбы взрывались всё ближе и ближе к хутору. Мы побежали с Джульбарсом под гору. Туда, где вой и взрывы, огонь и чёрный дым.
У самого дома меня подхватили на руки наши солдаты.
— В укрытие! — кричали они, и я показал им дорогу в подвал.
Там неожиданно заорал: «Где мой Джульбарс?» И не успели солдаты опомниться, выскочил во двор. «Джульбарс, Джульбарс!», — кричал я во всё горло. Но кто меня мог слышать в этом кромешном вое и грохоте?
Бомба взорвалась где-то рядом с нашим домом. Кто-то или что-то невидимое швырнуло меня в дальний угол двора, в кучу навоза-сырца. Оттуда я и увидел своего друга. Он сидел на задних лапах на плоской крыше веранды, провожал взглядом каждый пикирующий самолёт. И выл.
Мне не слышно было, но я видел, что он выл. Поблизости взорвалась ещё одна бомба.
Джульбарса как ветром сдуло с крыши. Я подбежал к нему. Но он уже стоял на ногах и слизывал кровь с раны. Осколок вырвал на лапе кусочек кожи с мясом. Это держалось на чём-то, свисало к земле. К нам подбежал солдат. Вместе с ним мы и затащили Джульбарса в подвал.
—Закиров! Окажите собаке помощь, — обратился он к кому-то из своих товарищей.
Поднялся такой молодой, молодой солдат. Чёрные, чёрные у него глаза. Узкие. Грустные. Молча подошёл к нам и осмотрел рану, приказал держать собаку. Достал из мешка хрустящий пакет. Обработал рану йодом. Вздрогнул всем телом Джульбарс, внимательно, изучающе посмотрел на «доктора». И — ни звука. А солдат подумал и снова полез в мешок. Достал оттуда маленькие, блестящие ножницы. Обрезал ими густую, длинную шерсть вокруг раны. Опять посмотрел на сложенный на мешке нехитрый медицинский инструмент:
— Шить надо. А шить нету, — развёл он руками.
Потом решительно продел пальцы в кольца ножниц и отрезал кусочек моего Джульбарса. Не он, а я застонал от боли.
— Зарастёт, как на собаке, — ответил доктор на мой тяжёлый вздох и стал забинтовывать рану.
После небольшого затишья опять донёсся нарастающий гул. Двери подвала были закрыты, мы слышали, как развернулись самолёты над Доном. Опять завыли бомбы. Джульбарс насторожился и вдруг прыгнул на меня своим мощным телом. Лежал, пока не отгремели все взрывы. А когда повторялся вой бомб, он снова прикрывал меня от осколков, тех самых раскаленных железок, которые во время взрыва так больно рвут живое тело.
— Умный у тебя пёс, — сказал один солдат и одновременно погладил по голове и меня, и Джульбарса.
А говорят, что у животных никакого мышления. Чем же тогда объяснить удивительно умные их поступки? Закончилась бомбёжка. Солдаты садами ушли к Дону.
А к вечеру, наконец, вся наша семья собралась дома. Каждый по-своему и в разных местах встретил первый день войны на Верхнем Дону. Но не до рассказов было. Каждый оставался один на один с одной и той же тревогой: «Что будет завтра?»
Фашисты пришли — «зелёные пауки»
На следующий день в хутор пришли «зелёные пауки». Кто-то из мальчишек, моих друзей, прилепил такое прозвище фашистам с автоматами. Выгнали нас «пауки» из родных домов. Остановились мы в пятнадцати километрах от Дона. В небольшом хуторке, укрывшемся от ветров в одной из живописных балок донской степи. Там, на молочной ферме, в пустых коровниках и телячьих клетках мы и нашли своё новое место жительства.
Нам досталась самая дальняя от дверей, самая большая клетка. Долго мы жили в этом углу телятника.
Джульбарс за клеткой облюбовал себе место. Он днями лежал там — никому не мешал, никого не тревожил. В этом сарае коротали дни ещё несколько семей. И никто не замечал, когда он выходил на улицу. Поздно вечером уйдёт и чуть свет вернётся на место.
— Почему он днём не выходит? — спросил я однажды своего старшего брата. Он пожал плечами и предложил:
—Давай мы его вытащим во двор.
— И не пытайтесь, — вмешалась в разговор бабушка.
— Почему?
— Не пойдёт!
— Ну почему? — добивался я ответа.
— Там немцы, — сказала бабушка.
— Ну и что?
— А то, что они из винтовки по нём стреляли. Лаял он на них как на самых заклятых врагов. Выстрелили да не попали. Напротив коза за кол была привязана, так пуля в неё угодила… Съели немцы козу, а она доилась. Чем теперь Анна своих близнецов кормить будет, ума не приложу. Своё молоко у неё от горя пересохло.
Бабушка хотела ещё что-то сказать, но за клеткой ни с того ни с сего зарычал Джульбарс. Мы все, как по команде, повернули головы. Наш любимец стоял за штакетной решёткой клетки, широко расставив ноги и навострив уши в сторону дверей сарая.
—Замолчи! Ляг! — приказал я Джульбарсу, всем телом подаваясь вперёд, к дверям.
— Пойди, посмотри кто там, — обратилась ко мне бабушка.
Я побежал по проходу между клеток. В тамбуре никого не было. А вторые двери я не стал открывать. Вернулся назад и, глядя на Джульбарса, сказал:
— Он сам не знает, на кого рычит.
Джульбарс бросил взгляд на меня и (ещё чего не хватало!) залаял. Открылись двери, и в сарай вошли два фашиста и полицай.
«Знать, они на улице были, — мелькнуло у меня в голове. — Знать, их и там учуял мой Джульбарс».
В следующую секунду я перевалился через решётку и сдавил руками обе челюсти рассвирепевшего пса.
— Встать! — заорал полицай, где-то на середине сарая.
Все хуторяне встали в своих клетках.
Полицай показывал пальцем и повторял одно и то же: «Ты, ты, ты…». Он отобрал десять женщин, и немцы погнали их на работу — картошку на кухне чистить, здание комендатуры мазать и белить.
Я отпустил Джульбарса. Он снова залаял на только что закрывшиеся двери сарая. Полаял и замолчал. Молчали и люди в клетках. Какая-то особая воцарилась в них тишина. Тревожная, зловещая. Нарушил её наш сосед:
— За этого кобеля нам головы поотрывают.
— Это они могут, — неожиданно поддержала соседа наша бабушка и добавила: — Мы люди советские.
— Были советские, — прогундосил сосед, и по всему его широкому лицу расплылась, как масло по бумаге, кислая, противная улыбка.
— Ну, если так, — сощурила глаза бабушка, — тебе бояться нечего. Голова останется нетронутой. А кобеля мы пристроим в другом месте.
Бабушка наклонилась ко мне и стала успокаивать:
— Знаю я хорошее местечко на ферме. За яслями в полуразваленной конюшне будет он жить. Там и затишек, и крыша над головой.
Джульбарс опять зарычал и рванулся к дверям.
— Молчи, не надо! — просил я его.
Раскрылись двери и снова в сарай вошли немцы.
Четверо. Двое с большущими кинокамерами, а задний — с огромной овчаркой на поводке. Вошли с бойким разговором, смехом, выразительными жестами. Остановились у одной из клеток. Начали снимать её обитателей. Теперь я знаю, для чего они это делали. В своих фашистских кинотеатрах показывали документальные фильмы. Вот, мол, куда мы советский народ загнали!
Немцы всё ближе подходили к нашей клетке — самой многолюдной. Кроме мамы, тёти и бабушки — восьмеро в ней детей. Сидим. Притаились зверятами. Подходят ближе.
Поднимаясь с места, самый меньший из нас кричит, мешая слова с визгливым плачем:
— Вот придёт папка, привезёт мне ружьё.
Мать протянула к нему руки, да так и застыла в этой позе. Потому что наш малыш сделал шаг вперёд, навстречу к подошедшему к клетке немцу. Тот достал из кармана конфету, сделал знак немцам с кинокамерами и протянул руку через борт решётки.
— На! Кушайт! — сказал он малышу.
А тот стоял и глядел исподлобья на тёмные стекляшки объективов, взявших его на прицел.
— На! Кушайт! — повторил фашист. Но теперь уж пропала на его лице улыбка. В третий раз он не попросил, а рыкнул:
— Нна! — и что-то зло, лающе добавил на своём языке.
Рванулась с места бабушка. На коленях приблизилась к внуку. Подталкивала его вперёд, приговаривая:
— Да бери ты эту конфету, пускай снимают. Тешатся.
Она хотела она разрядить обстановку, но сделала хуже. Внук разревелся, а за клеткой зарычал, залаял Джульбарс. Зарычала и немецкая овчарка.
