Как-то мы вдвоём проводили её творческий вечер в Доме литераторов. Балерина готовилась к нему очень обстоятельно, поскольку танцевать перед писателями не собиралась, а только согласилась отвечать на их вопросы. Ну и отрывки из документальных фильмов показать. А должен заметить, что Майю Михайловну на всех мероприятиях обычно сопровождала «группа поддержки» – московские балетоманы. Их я постарался рассадить поближе к сцене. И вот инженеры человеческих душ задают всякие вопросы, Плисецкая влёт на них отвечает: точно, остро, не в бровь – в глаз. А я слышу, как сердобольные старушки шепчутся между собой: «Господи, да что же она говорит такое! Они же её посадят!». И – даже валидолом запахло. Рассказываю Майе Михайловне об этом после встречи и получаю в ответ: «Мишенька, милый, да кто ж меня посадит? Я же – памятник!».
Однако если говорить серьёзно, то отношения балерины с прошлой властью – тема чрезвычайно драматичная и сложная.
Её отца, лихого конника Гражданской, Михаила Эммануиловича, первого консула и одновременно начальника трёх рудников на острове Шпицберген, арестовали в 1937-м. Мать Рахиль Михайловну «по делу мужа» посадили некоторое время спустя с маленьким Азарием. Время следствия Рахиль Михайловна провела в Бутырке. Потом её сослали в Среднюю Азию – город Чимкент. Четырнадцатилетней девчонкой Майя приезжала к матери. Встреча случилась такой трогательной, что я просто не берусь её описывать, хотя рассказывали мне о том и дочь, и мать. Рахиль Михайловна тоже очень хорошо ко мне относилась. Ушла она из жизни двумя неделями зацепившись за свой 92-й год.
Уже имея артистическое звание и громадный репертуар в Большом театре, Майя Плисецкая попала вдруг на семь лет в разряд так называемых «невыездных». Она писала письма Хрущеву, звонила председателю КГБ Серову с просьбой разобраться в этом безобразии. Они проигнорировали обращение балерины. Правда, на склоне лет Никита Сергеевич сожалел о своей глупости. Плисецкую годами «пасли» дюжие молодчики из КГБ вместо того, чтобы ловить настоящих иностранных шпионов. В своё время она получила клеймо «английской шпионки». Даже кратковременная дружба с Леонидом Ильичом слабо сказалась на её творческом самоощущении, хотя он пробовал даже приударить за звездой балета.
Говорю как-то: «Майя Михайловна, по-моему, вы резковато пишете в своей книге о том же Григоровиче. Ведь вы вдвоём очень многое сделали для Большого. И к вашему мнению в театре прислушивались…». – «Какая уж там резкость. Просто Юрий Николаевич – типичный продукт советской системы. А насчёт того, что кто-то там прислушался к моему мнению, – извините, не обольщаюсь. Я отдала Большому театру, а, стало быть, и стране полвека своей жизни. Можно было, как минимум, рассчитывать на какое-то понимание. Но не тут-то было. Галя Вишневская ещё тогда мне говорила: уезжай, они тебя всё равно выбросят. Так оно и случилось. Ставить мне ничего не давали. Я написала письмо Горбачёву.
Очень короткое и серьёзное письмо. Он мне даже не ответил, хотя в его молчании и был ответ: катись-ка ты отсюда. Ну, я и укатилась. И с тех пор ни с кем не борюсь, не сражаюсь, с меня хватит. Но за Большой всё равно переживаю.
Вот закончится там ремонт. И какой предстанет сцена? Ведь для меня там была лучшая площадка во всём мире. Нет – во всей Галактике. И Россия была и остаётся моей родиной».
– Вы как-то обмолвились, – напомнил я, – что всю жизнь вас тянуло к драме.
– Святая правда. Был даже момент, когда я собиралась оставить балет. Рубен Николаевич Симонов звал меня в свой театр. До конца жизни он с грустью повторял: «Ты, Майя, загубила в себе прекрасную драматическую актрису». Возможно, он и был прав. Как знать… Но решающим оказалось то, что я, закончив хореографическое училище, сразу же поступила в Большой театр и у меня с первого сезона появился приличный репертуар. А кто же по своей воле бросает Большой? Так что любовь к балету пришла через работу.
– Кто бы что ни говорил мне о труде артиста балета, но я не раз видел ваши репетиции и в домашнем зале, и в Большом театре. Вы меня извините, Майя Михайловна, – но это же сплошная каторга. И столько лет каторги! Как вы её перенесли?
– А любая профессия, Мишенька, легка, если работать шаляй-валяй, и необыкновенно трудна, если – хорошо. Утверждаю – любая! Хорошо танцевать ужасно, невероятно трудно. Я же вся – ломана-переломана. Но скажите, а быть хорошим инженером, хлеборобом, медиком, учителем, директором, банкиром, военным – разве легко?
– Некоторые ваши «поклонники» считают, что многие проблемы балерины Плисецкой в России проистекали вследствие конфликтности её характера.
Это неверно. Я не конфликтна. Даже с Улановой, у которой тоже характер был не сахар, умела находить взаимопонимание. С другими коллегами никогда не враждовала. Я – независима, а это разные вещи. Может быть, срабатывал мой ярко выраженный индивидуализм. Я же с детства была дерзкой, убегала из детсада, из школы.
Сколько себя помню, всегда остро ненавидела так называемую «общественную жизнь» и получала за эту свою строптивость кучу неприятностей. Повторяю: я всегда была непокорной. Мне говорили: это танцевать нельзя, а я именно то и танцевала. У моего лебедя, кто помнит, – голова и руки назад устремлены. Откуда? Вопреки Анне Павловой, у которой всё – вперёд.
Ненавижу подражать, ненавижу подражателей. Как говорил Дебюсси: избавь меня, Боже, от дебюссистов. Другое дело – учёба. Читая Пушкина, Толстого, Чехова, Достоевского, Мериме, я всегда превращалась в самую прилежную ученицу.
Не для того только, чтобы изучить урок, а чтобы подчинить себя, настроить на волну, исходящую от сочинения художника. Ибо по-настоящему творить можно лишь тогда, когда проникаешься не только идеей, – самим духом произведения.
– Не стань вы балериной, из вас получился бы прекрасный профессионал в любой другой области. Вот, например, вы написали очень хорошие книги…
– Хорошие – не хорошие, зато сама написала. Мне давно и много раз предлагали услуги разные литзаписчики из числа вашего брата – журналиста. Были и весьма недурственные литераторы, но ни одна их попытка удачной мне, извини, не показалась. А тут Галя Вишневская посоветовала: пиши сама, не жди ничьей помощи, ты же всю жизнь вела дневники, что действительно правда. Я лишь в конце девяностых прекратила их вести. И всё-таки немного перед первой книгой робела. Мне всегда казалось, что книги пишутся необыкновенными, очень умными людьми. А тут – балерина. Сомнения меня остановили. Больше литературным творчеством решила – заниматься не буду. Да и не интересно. Бросила даже вести дневники. Но когда оглянулась на прошедшую жизнь, поняла: с 1994 года произошло много разных событий. Писала, как всегда сама. Ручкой. В тетрадках. Едем со Щедриным куда-нибудь в Майнц четыре часа: у него в голове музыка, у меня – книга. Не могу сказать, что так уж легко писалось. Это только кажется, что у меня простой язык. Чтобы фраза была короткая, емкая и выразительная, я переписывала её раз по десять, мучительно. И после этого редактировать себя не разрешала. Ни слова, ни запятой.
– А скажите: неужели вам не надоедало из года в год танцевать одну и ту же редакцию партии, той же Нины Заречной?
– Ещё как надоедало. За свою долгую творческую жизнь я перетанцевала практически всё, что хотела. Не многие балерины могут сказать о себе то же самое. Но и самые замечательные балеты мне приедались. Так было даже с «Лебединым озером». Ведь я выступала с ним более тысячи раз только на сцене Большого. А – по миру! А на грузовиках во время войны! Конечно, надоедало хуже редьки горькой. Тогда я либо реже танцевала партию, либо выступала с другой её редакцией.
Сам танец, как хлеб человеку, никогда мне не приедался, так уж я, видно, устроена. И есть балет «Кармен-сюита», который могла танцевать хоть каждый день.
– Майя Михайловна, любое ваше выступление всегда было обречено на успех…
– Не стану кокетничать, так оно, наверное, и было. Но, Господи, столько же тумаков и шишек я получила за свою жизнь – этого словами не передать!. И если устояла, то лишь потому, что умею быть самокритичной. Без этого качества нет и не может быть хорошего артиста. Нужно всегда видеть себя со стороны, не обращая внимания на «хвалу и клевету» и фанатично вкалывать. Только тогда будет толк. Я вам скажу, что перед каждым (буквально!) спектаклем всегда волновалась, как хорошая лошадь перед дерби, и никогда я не выступала «в полноги». Ведь каждый зал меня словно рентгеном просвечивал. Только хорошо, иногда чуть лучше. Балет – такая штука, что в нём каждый день нужно доказывать, кто есть кто. И чем больше похвал, тем к большему они обязывают. Приятно, конечно, осознавать, что несколько десятилетий мои залы никогда не были пустыми, но, черт побери, и трудно было так жить, работать. Хотя, если действительно откровенно, то по-иному я и не умела.
