Герой Советского Союза, Почётный гражданин Люберецкого района Леонид Агеев вел урок Мужества в гимназии № 20. Долгий, обстоятельный и эмоциональный рассказ о давних огненных годах растревожил сердце ветерана. Закончив лекцию, Леонид Николаевич вышел из класса и присел на скамейку в коридоре, тяжело вздохнул, попросил учителей вызвать врача. «Скорая» приехать не успела…
Сегодня мы хотим представить Вам — выдержки из последней беседы с героем, состоявшейся в Люберцах.
— После окончания Краснодарского военно-авиационного училища я попал в 7-й авиационный полк дальних бомбардировщиков, который стоял под Ленинградом, в Сальцах. 22 июня 1941 года в 4 часа утра нас, воинскую молодежь, подняли по тревоге и приказали привести в полную боеготовность самолёты… Учения? Выполнив команду, мы ждали дальнейших распоряжений, гадали, на какой полигон нам придется лететь… Но дальнейших приказов пока не поступало. Лишь политрук наш ходил по кромке летного поля необычно серьезный и сосредоточенный, на все вопросы отвечал лишь кратким: «Подождите, ребята!»…
А в полдень на всех позвали к старенькому черному радиорепродуктору. По радио прозвучало выступление наркома иностранных дел СССР В.М. Молотова. И его слова резанули, по сердцу – началась война…
Меня часто спрашивают: на каких фронтах вы воевали? На всех! Поскольку Дальняя авиация не была подчинена ни одному фронту и работала по заданиям Ставки. Все вылеты делались в основном в позднее время суток, по ночам, ведь дальний бомбардировщик — самолет крупный, днём он будет виден на любой высоте — даже невооружённым взглядом. Взлетали, как правило, вечером, с таким расчетом, чтобы линию фронта пересечь с наступлением темноты, отбомбиться в ночи, а с рассветом уже возвращались обратно.
Средняя продолжительность полёта была 6-8 часов. Из них от трети до половины времени — над территорией, занятой врагом. Уж на что, казалось бы, смелый народ летчики, а и у нас порой колени дрожали, когда подумаешь, сколько зенитных стволов сейчас глядит на тебя снизу!
Аэродром дальней авиации в 1941 г.
Ленинградские вылеты мне запомнились на всю жизнь… Город с осени 1941 года был в блокаде, но пока Ладога не замёрзла, никакой «Дороги жизни» ведь не было. И летчики стали получать задания не только бомбить фашистов, но и кормить город — доставлять провизию осажденным. Есть у меня очень наглядный пример, показывающий, какое было колоссальное единство между народом и армией. Когда мы летели с продовольствием в Ленинград, в районе восточного берега Ладожского озера наш самолёт попал под обстрел германских союзников — финнов. Подбили нам мотор… Самолеты дальней авиации — четырехмоторные, так что сразу мы не упали, до Ленинграда дотянули, но чтобы долететь обратно на свой аэродром, надо было хоть как-то подремонтироваться… Борттехник, его помощник и ещё несколько человек остались у поврежденного самолета, чинили двигатель, а мы: командир экипажа Н. Бобин, штурман Л. Агеев и правый лётчик Л. Васильев, пошли в город — попроситься к кому-нибудь на постой. Выспаться надо было хоть несколько часов: усталый летчик может безо всякого врага самолет «завалить»…
Уже стемнело, город был в затемнении, и осмотреть окрестности было непросто. У Черной речки, ища ближайший уцелевший после бомбежек и обстрелов дом, чтобы попроситься в гости переночевать, мы наткнулись на обелиск с указанием, что на обозначенном месте состоялась дуэль Пушкина и Дантеса… Вот ведь: каждый знает, что поэт помер от раны, полученной на дуэли, но стоять на том самом месте, где решилась судьба русского гения, где прозвучал роковой выстрел, чувствовать, что именно здесь Россия потеряла лучшего своего поэта… Мы остановились. И командир вдруг поклонился этому обелиску.
Так монумент на Черной речке выглядит в наши дни.
Идём дальше. Наконец сквозь мрак перед нами показался силуэт не разрушенного дома. Дверь открыта. Мы проходим в подъезд, стучимся в первую попавшуюся дверь. Ломкий, простуженный женский голос из темноты: «Заходите, там открыто… Ох, батюшки, соколики милые, вы как раз к ужину подоспели!», – обрадовалась гостеприимная старушка. Из глубины комнаты доносился стук топора. Когда мы пригляделись, увидели старика. Седой, как лунь, дедушка плотницким топориком ловко разделывал тяжелый, старинный деревянный стул. Обогреться-то надо, а других дров не было. Так что обломки мебели тут же жадно проглатывала топка самодельной «буржуйки», на которой стоял почерневший от копоти чайничек с водой.
Пожилая блокадница. Примерно такая бабушка пригласила летчиков к столу.
— Садитесь, соколики, чем богаты, тем и рады, – промолвила хозяйка. А чем они были богаты, ленинградцы первой блокадной осени? На столе, на крохотной тарелочке лежал только маленький кусочек хлеба! Даже не хлеба, а тяжелого, серого сухаря величиной в половину спичечного коробка. Хозяйка разделила его на три части: половинку и две четвертинки. Сложив их вместе, вновь махнула по хлебу источенным ножиком. И кусочки превратились в крошки…
Паек блокадника.
Страшно вспоминать! Но зная, куда летим, мы прихватили с собой свой летный паек. Немного хлеба, завернутую в пергаментную бумагу пару котлет из летной столовой, банку консервов. Достав свой обед, мы передали его старушке. А она еще и брать не хочет: «Что вы, соколики, вам воевать — силы нужны, а мы, пенсионеры, уж как-нибудь обойдёмся. Вот когда вы немцев, супостатов, прогоните с нашей земли, тогда и поедим-попируем». Командиру стоило больших трудов заставить отведать нашего угощения… Позже я понял: сухарик в сутки на двоих — это верная смерть для пожилого человека, и наш внезапный визит в тот вечер попросту спас радушную хозяюшку и ее молчаливого супруга, продлил их дни, и, может быть, дал возможность не умереть до эвакуации…
