Восьмой год пилотируемой космонавтики — 1969. 16 января состоялась первая стыковка космических кораблей «Союз-4» и «Союз-5». Командиром «Союза-5» был Борис Волынов. Тогда впервые осуществился переход из одного космического корабля в другой через открытый космос. Два космонавта из тройки экипажа «Союза-5» (Евгений Хрунов и Алексей Елисеев), успешно завершив программу полета, благополучно добрались до земли. Борису Волынову предстояло возвращаться домой в одиночку. Все шло благополучно, но потом произошла нештатная ситуация: спускаемая капсула космонавта не отстыковалась от грузового отсека. Начался неконтролируемый спуск. В аналогичной ситуации за два года до этого погиб Владимир Комаров…
Об этом полете, о том, как стал космонавтом, рассказывает Борис Валентинович Волынов.
Все героями хотели стать – не меньше
— Борис Валентинович, расскажите, как вы попали в отряд космонавтов.
— Был я тогда летчиком, и вроде неплохо летал – стаж приличный, войска противовоздушной обороны Москвы. Летная элита. Престижно. И вот как-то на аэродроме, буквально во время полетов, мне было приказано быстренько направиться к командиру полка: вызывает, мол. В чем дело, непонятно. Я и пошел. Иду, а сам думаю: «Интересно, командир полка вызывает крайне редко и обычно тех, кто проштрафился; либо, если ситуация чрезвычайная». Прихожу в штаб. Дежурный меня в сторонку отвел и сказал, что перед разговором нужно бумаги подписать о неразглашении – так отчетливо по слогам и произнес: «о не-раз-гла-ше-нии». Я даже не знал, о чем и кто будет со мной беседовать. Ну, подписал: мало ли что. Захожу в комнату: командира нет, за столом сидит подполковник. Погоны у него военного медика. И начал он мне что-то загадочно говорить о полетах, о новой технике, о перспективах. Видимо, из-за моего молчания гробового, да и взгляда тяжелого, он решил изменить тактику разговора – стал вопросы задавать. Да все не те. Ну, кто, скажите мне, у летчика спрашивает, нравится ли ему летать. Или еще — хочет ли он попробовать новую технику. У нас ведь поколение было послевоенное: все героями хотели стать – не меньше. Я ему и отвечаю, что интересует меня только ультрасовременная техника, потому что на современной я и сейчас полетать могу. Тут он оживился и спрашивает: «А что вы скажете, если мы вам предложим летать на аппаратах, которые по скорости превосходят истребитель». «Что может быть быстрее истребителя?» — подумал я. Парень я был рисковый – предложение подумать отверг сразу же. Одним словом – согласился. На этом наша беседа и закончилась.
Прошло больше месяца. Я уж забыл о военном медике, о его предложении, как неожиданно приходит приказ – Волынову срочно ложиться в госпиталь на внеплановое обследование. Для летчика это почти приговор. Медики в этом плане народ жесткий: чуть что – списание. Я так скажу: мы приходим в авиацию, не говоря уже о космосе, через медицину, и уходим тоже по диагнозу. Мне тогда было всего 25 лет. Только небом и бредил. А тут – госпиталь. Чушь! В госпиталь загремел аж на 40 дней. Там узнал, что я не один такой – избранный. По всей стране в этот госпиталь отправляли летчиков. Хотели выбрать наиболее выносливых. Из почти 3000 человек наскребли около 200. И вот их обследовали – от макушки до пят. Там и медико-биологические исследования были, и центрифуга, и качели Хилова, и барокамера… А главное – никто ничего не говорил, зачем все это. Да и спрашивать не хотелось – понимали, что так легче.
— Когда вы узнали, что вас готовят для полетов в космос?
— Подозрения сразу возникли. Только верилось как-то с трудом. Даже, когда уже на Байконур приедешь… Да что там – перед стартом тоже не верилось.
А тогда, в 1959-м, все как-то в голове по крупицам в единую картину и сложилось: первый спутник был запущен в 57-м. Вот тебе и космос – почти рядом. Хотя, казалось, за два года вряд ли можно пройти путь от первого спутника до пилотируемой космонавтики. В это не верилось, но внутри было четкое ощущение – космос, это космос.
Более всего было неприятно, что проводили эксперименты. Медики ведь упорные: им все надо было узнать, что может человек в экстремальных условиях, чего не может, какие скафандры, нужны ли они вообще, какие высоты опасны, какие нет, какой температурный режим. Очень не хотелось быть подопытным кроликом. Запускали собачек, но собачки бессловесные: они не могут сказать, где хвост болит, где лапа. Так что к космосу шли наощупь. Космосу нужен был человек. И тебя тогда никто не спрашивал, хочешь – не хочешь. И со своими волнениями должен справляться сам. Мужик все-таки. Так, наверное, и сложился первый отряд.
Медики нам даже хотели датчики вживить, чтобы постоянно наблюдать за изменениями организма. Хорошо, думаю, а как же мы жить-то будем?! А в семье как с женой общаться – с датчиками, что ли? Я тогда понял, что моя жизнь мне уже не принадлежит. Видимо, она стала не моей, когда я поговорил с военным медиком. Хотя, в космос мы все рвались. И ради этого можно было стерпеть многое.
— Наверное, вы уже тогда поняли, что потребует космос, какую цену заставит заплатить?
— Это, знаете, ощущалось с каждой тренировкой. По всему было понятно, что нас готовят для чего-то сверхответственного. А вот резануло, когда Вали не стало. Валя Бондаренко был самым молодым из нас – почти мальчишка. И, кстати, на него очень сильно рассчитывали… Он практически заживо сгорел в барокамере во время тренировки. И ничего сделать нельзя было. Инструктор и медики видели пламя, но открыть капсулу было нельзя.
Наша группа тогда сжалась. Угрюмые и молчаливые ходили все. Каждый из нас тогда сделал свой выбор, бросил свой вызов неизвестному.
А Валя после барокамеры прожил еще два дня. Самое сложное было сказать его жене… Отправили меня, почему – не знаю. Жена была около него до самой смерти. А он все твердил: «В моей смерти прошу винить только меня». Мы, ребята из отряда, к нему рвались, но нас так и не пустили.
Вот такую цену мы тогда заплатили за космос. Все. Этот случай еще раз подчеркнул, что у нас мелочей нет, и быть не может. И я всегда учил будущих космонавтов, новые отряды, именно вспоминая Валю Бондаренко: «Мелочей у нас нет, и быть не может».
— Вы когда-нибудь жалели о том, что ответили на предложение военного медика?
— Нет. Это мой путь. И потом, если ты связался с космосом, обратного пути нет.
Жизнь у нас, конечно, была своеобразная, но очень интересная, хотя мы, как реальные человеческие единицы, существовали только для ограниченного числа людей. И по документам мы проходили как летчики, вот только какой части – не значилось. Все было засекречено. Да что там говорить, о Сергее Павловиче Королеве мир узнал, только когда его в последний путь провожали.
А к нам он пришел почти сразу после смерти Вали. Низенький такой, в потертой курточке. Главный конструктор, засекреченный. Никто не должен был знать ни его имени, ни фамилии, ни отчества. Никто даже не должен был знать, как он выглядит. Вся эта завеса секретности только разжигала наше любопытство. А когда он появился, добродушный, очень собранный, очень увлеченный своей идеей, хорошо подготовленный, с большим жизненным опытом, мы как-то опешили. Совсем другим себе его представляли. Вы знаете, какую он школу прошел, в том числе и репрессии. Он умел рисковать – несмотря ни на что. Понимаете, о чем я говорю? Он постоянно рисковал. И вот он стал нам спокойно и очень тихо, даже доверительно, рассказывать о космосе, о пилотируемых полетах, одноместных, многоместных, о космических станциях… Для нас это в то время было почти сказкой, фантастикой. Мы вначале не поверили. А он стал нас по одному называть. «Кто из вас Юра? А, это вы. Ну, расскажите о себе. На чем летали?». Гагарин поднялся и все о себе рассказывал. «А Герман? Это кто?» Потом Титов вытягивался по стойке смирно. И так все один за другим вставали и о себе в двух словах ему рассказывали. Я так полагаю, что он каждого из нас тогда насквозь видел – по глазам определял характер человека. Но самое главное, он тогда за одну беседу каждого из нас сделал своим единомышленником. И мы стали разделять его точку зрения. Он заразил нас своим энтузиазмом. Мы поверили в то, что космос, безусловно, будет пилотируемым, и никаких сомнений в этом нет.
Программу полетов сворачивать не стали: в марте погиб Валя – в апреле Гагарин полетел. Так что космос себя приближал настойчиво и бескомпромиссно.
Похороненный заживо
— В 1969 году — когда вы поняли, что произошла нештатная ситуация?
— Понимаете, когда спускаемая капсула отделяется от грузового отсека, в иллюминаторы космонавт видит только небо. Я же отчетливо наблюдал антенну грузового отсека. Это при том, что вся техника сработала штатно: приборы показывали, что все в полном порядке. Но я то знал – они врут! Автоматически начал перебирать в голове, что можно сделать. А в голову ничего и не приходило. Жутковато становилось при мысли, что ко мне приклеился балласт почти в три тонны. И всю эту массу, грубо говоря, крутит один двигатель. Как думаете, надолго его хватит? А аэродинамика у всей этой махины такова, что перевернуться она ну никак не сможет. Значит, меня ждало падение. И до столкновения с землей осталось всего 30 минут.
— Скажите, такая аварийная ситуация случилась впервые?
— Владимир Комаров погиб примерно в подобной же ситуации. Он, конечно, отстыковался нормально, но спускаемая капсула запуталась в стропах парашюта – начался неконтролируемый спуск… Я был включен в комиссию по расследованию. При мне раскрывали капсулу с телом Владимира Михайловича. Мне пришлось снимать самые последние данные: важно было знать, что человек делал за несколько минут до смерти, в какой позе он находился, до чего он мог дотянуться, до чего нет… Там много было вопросов. Это произошло в 1967-м году, а в 69-м я сам оказался в подобной ситуации. И хорошо понимал, что результат может быть таким же…
— О чем вы подумали в тот момент?
— Оказывается, очень хочется жить, особенно, когда мышеловка захлопнулась.
И вот тогда я вспомнил Комарова. Если упаду, ко мне также придут, чтобы считать все показатели приборов, проверить телеметрию. На себе я тогда уже поставил крест: надо было по максимуму оставить информацию для других – для будущих космонавтов. Я выдернул листочки из бортжурнала, засунул их в самую середину тетради, крепко перевязал и положил на место. Отчаяние, конечно. Но, по крайней мере, вероятность того, что тетрадка сможет сохраниться. Дальше стал наговаривать на магнитофон все то, что происходило – каждую мелочь, все показатели приборов. Хотя, кто мог гарантировать, что тетрадь и запись останутся при падении целы…
