Перед рассветом сон особенно сладок. Даже на войне. Где-то в стороне время от времени гулко ухают, сотрясая воздух, разрывы, трещат пулеметные очереди. Трассирующие пули прочерчивают бледнеющее небо. И вспышки редких осветительных ракет надолго зависают над мерзлой землей, высвечивая в предутреннем тумане рваные ходы траншей, месиво истоптанной сапогами грязи, черные ветви обгорелых деревьев, укрытые брезентами минометы и между них одинокую фигуру закутанного в плащ-палатку часового.
Гвардеец сержант Александр Акиньшин, хотя ему всего 20 с небольшим, уже третий год на фронте. И давно привык к таким звукам. И ничего, что зима, что только конец февраля сорок пятого, что холодно и сыро. Зажав меж колен автомат, он сидит на ящике из-под снарядов, привалившись спиной к сырой глинистой стене окопа, на дне которого хлюпает вода, и крепко спит. Поднят воротник, каска прикрывает от мороси. Он вдыхает знакомый запах шинели и видит себя далеко-далеко от этих болотистых низин Силезии, от крытых черепицей опустевших аккуратных домиков, окруженных палисадниками, от этой чужой реки с таким странным названием Лое.
Ему снится яркий солнечный день. Родная Москва, Таганка. Он посадил на раму младшую сестренку и, лихо накручивая педали, летит по Большим Каменщикам на веломашине мимо зарослей пахучей сирени к музею Маяковского. Дуняша доверчиво прижимается к его плечу. Ее пушистые волосы приятно щекочут щеку. Она весело смеется и на всю улицу трезвонит велосипедным звонком, требуя от извозчика уступить дорогу.
Дребезжит звонок. Акиньшин мгновенно проснулся. В нише ячейки управления зуммерил полевой телефон. Толкнул в бок связиста:
— Тимофей, кончай ночевать. «Ромашка» на проводе…
Прикорнувший рядом с ним на ящике гвардии младший сержант Тарасов встрепенулся и, еще не отойдя от сна, протянул руку к трубке:
— Я — «Василек». Слушаю…
В ту же секунду сонное выражение исчезло с его лица, словно смытое пригоршней воды. Чуть отстранившись от телефона, он прошептал:
— Мигом в блиндаж. Буди старшего офицера батареи. Его «Пятый» вызывает.
«Пятым» был командир 289-го гвардейского стрелкового полка 97-й гвардейской стрелковой дивизии подполковник Ю.А. Науменко. Выслушав его распоряжение, старший лейтенант Г. Шакин собрал вокруг себя командиров минометных расчетов.
— Обстановка осложнилась, — пояснил он. — Неожиданно в наш тыл прорвалось до батальона фашистской пехоты на бронетранспортерах. Ее поддерживают танки. Идут, — офицер склонился над крупномасштабной картой, — вот по этому шоссе. Прямо на батарею. Минут пятнадцать — двадцать в нашем запасе есть. Полк помочь не сможет. Батальоны, противотанковая артиллерия — далеко. У них к тому же свои задачи. Какие будут предложения?
Парторг батареи сержант Петр Капустин задумчиво почесал подбородок.
— Задача ясна, — сказал он. — Встретим врага как положено. За людей я ручаюсь. По пехоте врежем осколочными на предельной дальности. А для бронетранспортеров, танков у нас есть гранаты.
— Гранаты — це на остатний случай, — мешая украинские и русские слова, проговорил старший сержант Иван Нетреба. — Нам бы гармату якусь. Хочь одненьку. Мы бы показалы фашистам, де ракы зимують…
Товарищ старший лейтенант, — вдруг засветились радостью его глаза, — е одна штукенция. Учора вечором мои хлопци ходылы воду шукаты, щось бачилы… Зараз, почекайте трохи… Акиньшин, — позвал он, — скорише до нас.
Наводчик миномета явился тотчас.
— А ну кажи товарищу командиру, шо вы с Тихоновым знайшлы…
Акиньшин рассказал, как вчера вечером они с орудийным номером рядовым Николаем Тихоновым искали колонку с водой и в палисаднике одного из домов на окраине деревни увидели какое-то странное немецкое орудие. Оно было совсем новое, даже щетка банника еще чистая, будто только что со склада.
Пушка напоминала фаустпатрон, только много больше размерами. На лафете и с колесами. И со щитком. Заряжается со стороны казенника. И ствол у нее внушительный. Тихонов ее сразу «самоваром» обозвал. Есть там что-то похожее на самоварную трубу. А рядом целый штабель ящиков со снарядами, видно, кумулятивными. Немцы только один-единственный раз и успели выстрелить. Остальные не пришлось использовать. Драпали уж больно быстро, все оставили.
— Против танков ваш «самовар» сгодится? — спросил Шакин.
— Не знаю, — пожал плечами Акиньшин. — Надо попробовать. На щитке там танки были нарисованы. Расстояние до них расписано. Прицелы. Уровни…
— Стрелять сумеете?
— Зможе, зможе, — заверил офицера Нетреба. — Такый головастый хлопець, як Акиньшин, зможе. Кращий наводчик на батарее. Кавалер Славы. Це щось значыть.
— Что ж, попробуем, — согласился офицер. — Тащите сюда свой «самовар». Тем более что другого выхода у нас нет. Да глядите, — предупредил он, — как бы эта штука не была заминирована. Не верю я, что немцы просто так новенькое орудие бросили, да еще с полным боекомплектом. Тут что-то не просто.
Акиньшин промолчал. «Самовар», конечно, был заминирован. Это он еще тогда, вечером, разглядел. Николай Тихонов, парень молодой, шустрый, сразу полез выяснять, как эта необычная пушка стреляет. Хорошо еще, что успел его удержать. Там от спускового крючка, напоминавшего гашетку на станковом пулемете, тянулась проволочка. Аккурат к штабелю со снарядами. Опытный воин, Александр сразу смекнул, где тут собака зарыта. Мину нашел быстро.
На их счастье, она оказалась без сюрпризов. Снять проволочку и выкрутить взрыватель — дело техники. Справились. Но распространяться об этом сейчас не хотелось.
— Разрешите выполнять? — переспросил он Шакина. И когда тот кивнул, добавил:
— Лошадей бы — там снарядов уж больно много.
— Да, — заторопился офицер. — Ездовой! Басов! Упряжку и вместе с Акиньшиным за «самоваром» и снарядами. Быстро!
…Солнце медленно выплывало из-за горизонта. По-зимнему тусклое, укутанное белесым туманом, оно едва различалось за его пеленой. И если бы не гул моторов, не дорога, по которой должны были идти танки и бронетранспортеры, догадаться об их приближении, увидеть их было бы очень трудно. Но туман не только мешал минометчикам, он становился и помощником. До первого выстрела, первых разрывов мин фашисты их не обнаружат. А на войне это очень много значит — упредить противника. Только вот удар должен быть точным.
Акиньшин открыл затвор «самовара», загнал в казенник снаряд. Колпачок взрывателя снимать не стал. Прикинул по аналогии с пушечным: если с колпачком, то фугасный, по броне — сгодится; если же без колпачка, то осколочный. Им — только по пехоте. А для нее у них свой «гостинец» припасен. Сейчас бы испытать, как ложатся снаряды от этого орудия, чтобы бить потом наверняка. Он тщательно всматривался в рамку прицела, стараясь поймать в него вражеские танки.
— Капустин, Редькин, Швоев, — скомандовал командирам расчетов старший лейтенант, — стрелять на максимуме, отсекать пехоту. Вам, Акиньшин, бить по головному. Нетреба, наблюдайте за танками. Сколько их?
Старший сержант навалился грудью на осклизлый бруствер.
— Хиба ж сосчитаешь, — проворчал он. — Бисова погода. Ничого не бачу.
— Пока четыре, — сказал Акиньшин.
Он плавно вращал маховички прицела, удерживая его рамку на грязно-сером борту первой машины, чуть ниже и левее смутно различавшегося белого креста. Время для Александра словно остановилось. Все: недавний сон, разминирование немецкого «самовара», доставка его на огневую с немногословным ездовым Басовым, сырое и зябкое утро, хлюпающая под ногами жижа, туман, повисший над полем, — отступили на второй план. Остались только укутанные в ватную пелену силуэты танков, рамка прицела на борту одного из них и томительное ожидание команды.
— Огонь! — раздался где-то в стороне голос офицера, и Александр нажал на спусковой рычаг.
Дернулся ствол, обдав его клубами горьковато-кислого дыма. Захлопали в стороне минометы. А он до боли в глазах вглядывался, куда упадет первый снаряд. Недолет.
— Не хвылюйся, Сашок, — прошелестел над ухом мягкий голос Нетребы. — Чуток почекай. Вин сам до тебе пидийде.
Дальности не хватало. Нетреба прав: нужно еще выждать. Но мины их батареи уже рвались над фашистской колонной. Она тут же потеряла свою стройность, стала расползаться. Башни танков развернулись в их сторону и за огневой, сотрясая землю, загрохотали разрывы.
— Ще нас не бачуть, — усмехнулся Нетреба. — Тихонов, заряжай.
Щелкнул затвор «самовара». Акиньшин прижался к рамке прицела. Фашистский танк в ней все увеличивался и увеличивался. Уже были видны комья грязи, отлетавшие от катков, облупившаяся краска на броне, люки, прорези щелей. Медленно развернулась башня, и черное отверстие ствола пушки словно уперлось Акиньшину в грудь, в душу. Еще мгновение, и оттуда выплеснется огонь. Александр заставил себя не думать об этом. Сколько раз приходилось бывать под обстрелом! И совсем юным бойцом под Сталинградом. И потом на Курской дуге, под Прохоровкой. На Днепре, под Кременчугом. И здесь, в Польше, уже возмужавшим, закаленным солдатом, у Сандомира, возле Бреслау в Силезии. Но привыкнуть глядеть в лицо смерти нельзя. Можно только суметь сохранить в себе выдержку, свое человеческое достоинство. А там — кто кого.
— Огонь!
Два выстрела слились в один: его «самовара» и танковой пушки. Но Акиньшин их не слышал, не чувствовал, как совсем рядом колыхнулась земля, обдав его с головы до ног черной жижей. Он только увидел, как танк будто споткнулся на ровном месте. Из его башни повалил дым. Откинулся люк командира. Но оттуда никто не вылез. Александр даже не обрадовался этому. Быстро перевел рамку прицела на вторую машину и прохрипел заряжающему:
— Снаряд!
Выстрел! И второй танк, теряя ленту гусеницы, боком пополз в кювет и застыл там, медленно завалившись на бок. А снаряды других танков все гуще и гуще ложились на огневой. Видимо, гитлеровцы уже давно обнаружили их и пристрелялись. Нужно было срочно менять позицию.
— Тихонов, Басов! — крикнул Акиньшин. — Быстрее!
— Вбылы Басова,— подлетел к нему Нетреба.
