Имя выдающегося военного писателя Константина (Кирилла) Симонова хорошо известно старшим поколениям россиян. Для молодёжи, наверное, стоит хотя бы вкратце напомнить его биографию. Родился 15 (28) ноября 1915 года в Петрограде. Отец пропал без вести на фронте в Первую мировую войну. Отчим — потомственный офицер. Константин в юности работал токарем. Писал стихи. В 1938 году закончил Литературный институт имени А. М. Горького.
С началом войны призван в армию, служил в газете «Боевое знамя», потом — в центральной армейской газете «Красная звезда». В 1942 году ему было присвоено звание старшего батальонного комиссара, в 1943 году — звание подполковника, а после войны — полковника. Стал одним из лучших военных журналистов – ходил на подводной лодке в румынский тыл, с разведчиками – в норвежские фьорды, на Арабатской стрелке – в атаку с пехотой, видел всю войну от Черного до Баренцева моря, закончил её в Берлине, присутствовал при подписании акта капитуляции гитлеровской Германии и на всю жизнь остался военным писателем, летописцем и историком Великой Отечественной войны.
Сегодня есть возможность рассказать о малоизвестных страницах из биографии писателя.
Как родилось стихотворение «Жди меня»
Наверное, немногие знают о том, что легендарное стихотворение «Жди меня» родилось и впервые прозвучало в Подмосковье. В конце лета 1941 года Константин Симонов в качестве военного корреспондента побывал в командировке на Западном фронте. Он проехал через Молжайск, Гжатск, побывал в Вязьме, под Ельней, близ горящего Дорогобужа. Вернувшись в Москву, он остановился на даче Льва Кассиля в подмосковном Переделкино. Симонов готовился к новой поездке на фронт — от редакции газеты “Красная звезда”; на оформление машины и всех пропусков для этой поездки нужна была неделя.
«За эти семь дней, — вспоминал позже Симонов, — кроме фронтовых баллад для газеты, я вдруг за один присест написал “Жди меня”, “Майор привез мальчишку на лафете” и “Не сердитесь, к лучшему”. Я ночевал на даче у Льва Кассиля в Переделкине и утром остался там, никуда не поехал. Сидел на даче один и писал стихи.. Наверно, в тот день больше, чем в другие, я думал не столько о войне, сколько о своей собственной судьбе на ней… И вообще война, когда писались эти стихи, уже предчувствовалась долгой. “…Жди, когда снега метут…” в тот жаркий день было написано не для рифмы. Рифма, наверно, нашлась бы и другая… »
Первым услышал этот шедевр Лев Кассиль прямо на даче в Переделкино, а в феврале 1942 года, когда под ударами советских войск гитлеровцы откатились от Москвы, его опубликовала «Правда». Оно сразу же завоевало сердца читателей. Солдаты вырезали его из газет, переписывали, сидя в окопах, заучивали наизусть и посылали в письмах женам и невестам. Его находили в нагрудных карманах раненых и убитых.
Однажды уже после войны во время встречи Симонова с военными редакторами (о ней подробно ниже) зашла речь о стихотворении «Жди меня». Константин Михайлович прокомментировал его создание очень обыденно: «Просто я уехал на войну, а женщина, которую я любил, была на Урале, в тылу. И я ей написал письмо в стихах. Потом это письмо напечатали в газете».
Мы горячо запротестовали, мол, «Жди меня» было для всех фронтовиков и песней, и листовкой, и частью духовного бытия как на фронте, так и в тылу. Симонов вежливо согласился: «Да, пожалуй, из стихов наибольшую пользу принесли «Жди меня» и «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?». Наверное, дело в том, что они не могли не быть написаны. Не написал бы я – это сделал бы кто-то другой».
Последняя встреча
Мне посчастливилось однажды близко пообщаться с Константином Симоновым. Произошло это так. В 1979 году Константин Михайлович встретился с группой слушателей редакторского отделения Военно-политической академии имени В. И. Ленина. Мы знали, что он прибаливал. Но не могли и предположить, что жить ему осталось совсем недолго – рак легкого уже дал необратимые метастазы. А Симонов, скорее всего, чувствовал, что это его последняя встреча с читателями, к тому же – с военными редакторами. Во всяком случае, на встрече он подробно остановился на вопросах, которые можно рассматривать как определенную часть духовного завещания военного писателя.
В то время диктофон был большой редкостью. Мне пришлось стенографировать нашу коллективную беседу от руки. Зато мой хороший приятель, известный военный журналист полковник Михаил Захарчук записал её полностью на плёнку. Вот живое слово Симонова:
«Кроме Великой Отечественной войны я уже ничего не коснусь за оставшееся время моей работы. О войне у меня есть ещё что сделать. Тему эту я пережил многократно, общаясь с фронтовиками, глядя в их глаза, слушая их рассказы. Я заново переживал то, как они прошли войну. При всех сложностях корреспондентской жизни, труд этот вовсе не самый тяжелый на войне. Понимаете, о чем я? Строевому командиру, политработнику на передовой и солдату всех родов войск, в первую очередь, конечно, пехоты, в той войне досталось куда больше. В памяти его, может быть, не все закрепилось, как у меня, в моей профессиональной памяти журналиста. Может быть, у него не записано того, что записано у меня. Но у него в сердце отложилось многое такое, до чего я, может быть, не дотянулся потому, что некоторые вещи не пережил с той силой, с которой тот или иной человек их пережил в годы войны. Понимаете, в чем дело? Война ведь была такая огромная и такая всенародная. Сколько людей в ней участвовало! К 20-ти миллионам погибших добавим количество всех участников, свяжем это количество людей, которые были в личных связях с этими участниками войны, ждали их, писали им, получали от них письма, присовокупим еще десятки миллионов людей, которые пережили войну, как тревогу за самого близкого себе человека. Так ведь? А тревога другого рода — общественная? Такая тревога, которая существовала повсюду в стране далеко от фронта. Как накормить эту огромную армию, например? В последнее время, слава Богу, появились умные, дельные, толковые мемуары наших тыловых работников. Начиная от крупных, масштаба представителей Ставки, и, кончая армейским, дивизионным звеном. читая их, хорошо представляешь, что это значило — напитать, накормить наш фронт. Сколько хлеба нужно было собрать в те времена, когда за украденный колосок был суд! А что значила забота подготовить армию к тому же Сталинграду?! Знаете, тут мы можем сколько угодно говорить, и справедливо говорить о боевом духе, о стойкости сталинградцев, о том, что за Волгой земли для нас нет и т.д. Можно употреблять и другие, достойные и нужные, вошедшие в народ слова, символизирующие вообще отношение к делу солдат. Ну, а если не подать артиллерии в достаточном количестве, танков, снарядов, реактивных установок, не уравнять возможности в авиации, которые были очень не равны на Сталинградском фронте особенно в начале сражения. Не сделай всего этого, то могли бы мы одержать Сталинградскую победу? Нет! Об этом люди рассказывают после войны. Они беспрерьгвно рассказывают. Я вот жизнь построил как-то так, что не очень много встречаюсь с писателями, не очень усердно занимаюсь литературными делами. Лишь в той мере, в какой это необходимо. Но встречи и разговоры с людьми, которые прошли войну, стали для меня необходимостью. Я так думаю, что сейчас войну знаю лучше, чем в тот день, когда она закончилась. Может, у меня где-то исчезла острота памяти, но ей помогает записанное. Я постоянно пополняю свою память памятью других людей, закрепленной в сотнях и тысячах архивных документов. В одном Подольске 19 миллирнов не дел, а папок с делами. Около полутора миллионов папок составили всю историю Советской Армии, включая Халхин-Гол и всю гражданскую войну. А неполных четыре года Великой Отечественной войны — девятнадцать миллионов!
У меня есть сейчас около 5 тысяч страниц записей солдатских рассказов о войне; около 7 тысяч страниц писем. Люди рассказывают о событиях, гораздо чаще рассказывают о своих товарищах: вот был у нас такой случай, а у нас такой. Очень много благородства в этих письмах, высокого благородства. Иногда, грешным делом, читаю мемуары, где не поймешь, как автор относится к своим соседям, одним ли они делом занимались? Или соседи только подводят автора или делают что-то не то. Бывают такие мемуары, где бывшие фронтовики думают лишь о том, как бы выделиться. Некоторые заслуженные люди, примерно, так пишут свои мемуары. Им бы поучиться у солдат, как те вспоминают: не столько о себе, сколько о своих товарищах. Урок и для писателя, между прочим, тут тоже лежит. Нужно понимать и нашему брату, что делают другие — твои соседи — и помогать им в том, чтобы литература двигалась в каком-то общем, правильном, честном направлении исследования того или другого вопроса, в частности, войны. Не оставлять без внимания и поддержки то, что честно, то, что правильно, на твой взгляд, и не оставлять без прямого осуждения то, что написано криводушно или облегченно. Не бояться ссориться по этим поводам. И потом, представьте себе: пройдет еще немного времени, не станет людей, которые смогут рассказать живым голосом о войне, как это было. Но художник, журналист, писатель, актер, режиссер смогут взять с полок архивохранилищ эти немудрящие записи и послушать, как сами солдаты: разведчики, танкисты, артиллеристы рассказывают о войне. Понимаете? Ведь это же очень интересно!
Ответы на вопросы
Конечно, мы засыпали Симонова вопросами. Вот некоторые из них и ответы мастера.
Ваш товарищ, писатель Борис Полевой, пробуя определить границы жанра, в котором вы работаете, в конце концов, пришел к выводу, что вы — литератор-универсал, охватывающий все жанры литературы. Но в каком бы жанре вы ни работали — верность военной теме сохраняли всегда. Чем это объясняется?
Полагаю, несколькими обстоятельствами. Во-первых, писатель пишет о том, что он лучше всего знает. И в данном случае я пишу о том, что лучше всего знаю: войну, людей войны. Знаю не только по годам Отечественной: мне еще на одной войне довелось быть до этого — в Монголии, мне на войне пришлось быть и после этого — в Китае, корреспондентом «Правды» в Народно-освободительной армии. Кроме того, я связан знакомствами со многими людьми войны на протяжении многих лет и эти отношения продолжаются до сих пор .. Второе. Наверное, писатель пишет о том, что его больше всего задело, потрясло в жизни. Периодом наибольших потрясений для меня была война. Поэтому с особенной остротой она запомнилась, поэтому я о ней пишу. Третье. Война, к несчастью, еще не перестала быть методом разрешения споров. Локальные войны не становятся менее жестокими от того, что к ним применяется эпитет «локальная». Эпитет этот верно определяет их характер, но в то же время локальная война — все равно война! И, наконец, мы живем в мире, в котором еще не исчезла опасность новой мировой войны, и мы не вправе еще твердо сказать, что вторая мировая война была последней. Мне думается, что, говоря правду о минувшей войне, я вкладываю какую-то свою, пусть крохотную долю в усилия человечества, чтобы вторая мировая действительно была последней войной.
Расскажите о роли дневников в вашем творчестве, какими они должны быть, как их вести?
Дневники, как ни банально — это ежедневные записи. Если это записи не мелочные, не о том, что сегодня я поутру встал, настроение у меня было среднее, она покосилась на меня и это про извело тяжелое впечатление на весь день. А потом я чего-то там не достал — того, чего хотел достать. Если об этом писать, то такие дневники никому не нужны. А вот если дневники связаны с работой, с важным делом — от них, безусловно, есть польза. Еще дневник требует, как мне кажется, проявления воли определенной, характера. Вот, скажем, эти машинки (речь о диктофонах — С.Т.). Они несколько упрощают дело, если ты ими располагаешь. Я вообще за серьезное развитие у нас магнитофонной, диктофонной техники. Можно за десять минут перед сном отдиктовать две-три страницы самого необходимого. Это потребует меньше времени и усилий. Это не то, что перышком работать. Так ли иначе, мне кажется, что дневник — это проявление воли и это часть воспитания характера — ведение дневников на сушественную тему. Я — их сторонник. Если я с чем-то столкнулся очень сушественным, пусть и совершенно не имеющим, казалось бы, отношения к тому, чем я сейчас занимаюсь, как литератор, я через силу, но записываю свои впечатления, наблюдения. Стараюсь сделать это в тот же день или, в крайнем случае, на следующий день записать все коротко — так, чтобы не вылетело из памяти. Хотя художественных дневников, где бы записывались разные выражения, слова, как это делают некоторые мои собратья по перу, я не веду. Не знаю, может бьггь, это мой недостаток, но меня это никогда не интересовало. Мне кажется, если уж услышишь настоящее народное выражение, так уж оно врубится в твою память без дневника. Однажды я спросил артиллериста, как он оценивает свое 45-миллиметровое орудие. Он ответил: «Ну, какое наше орудие? Известно: ствол длинный — жизнь короткая». Что же мне это бежать, записывать. Да я сколько буду жить — не забуду этого, потому что сам такое не придумал бы никогда.
Каково ваше отношение к специфической терминологии, характерной для военной прозы?
Ну, какая была терминология, такая она и есть. Я же ее не меняю. Что же, говорили: война священная? Говорили — святая правда. И пели, и плакали, когда пели. В иных случаях, где-нибудь под Ржевом, говорили: мясорубка? Говорили. «Ни шагу назад!» — Говорили? Говорили с убеждением. Говорили слово «драп»? Говорили. Это мы не сейчас придумали — в сорок втором — сорок третьем году. Говорили даже: «драп 41-го», «драп 42-го года». Ну что же теперь поделать с этой терминологией? Не немцы в Москву пришли, а мы в Берлин в итоге, при всех извивах терминологии. Ну вот — это есть факт. Поэтому я думаю, что, конечно, шеголевать какими-то такими вещами ни в ту, ни в другую сторону не стоит. У меня может попасться какое-то излишество в этом смысле. Но, в принципе, мне кажется, терминология должна быть близка к той, которая существовала в описываемом тобой времени. Если она непонятна чем-то, или чем-то неприятна, со стороны можно, наверное, объяснить ее уже с другой исторической вышки.
Оправданна ли ненависть к врагам?
Понимаете, наверное, без этого чувства невозможно было прожить четыре года на войне, видеть Майданек, Освенцим, видеть повседневно то одно, то другое злодейство. Это вовсе не значит, что у меня, например, была такая зоологическая ненависть к каждому немцу. Не было такого чувства, что каждый из них — негодяй, мерзавец. Но у меня было ощущение ненависти к этой силе, к этим захватчикам! У меня не было желания наносить национальные оскорбления немцам, говорить, что они вонючие. Такого в моей терминологии вы не встретите. Но я написал: сколько раз встретишь, столько раз убей его, раз он пришел. Пусть горит его дом, а не твой! Вот смысл в чем! Если враг пришел к нам и здесь пытается хозяйничать, причем во вред нам, мы просто обязаны его уничтожить. Он пришел, он! Так пусть гибнет, другого выхода нет. Не ты — его, так он — тебя. Никогда не стеснялся стихов «Убей его». И когда мне на одном вечере после войны сказали, что не надо бы читать эти стихи. Здесь, мол, много демократических немцев, я ответил: если они демократические немцы — поймут, а если не поймут — значит, они не демократические (смех, аплодисменты).
