Важнейшим изобретением XX века стал кинематограф. Не зря вождь мирового пролетариата Ленин считал кино серьезнейшим инструментом воздействия на массы, на формирование общественного мнения и сознания. Именно через фильмы чаще всего люди постигали свою историю, в том числе и драматические революционные события 1917 года. Один из тех, кто был для зрителей воплощением на экране нового, советского Человека — сильного, мужественного, бескомпромиссного — безусловно, Всеволод Санаев.
Народный артист СССР, лауреат Государственной премии, кавалер орденов Ленина, Трудового Красного Знамени, Октябрьской Революции, дипломант нескольких Всесоюзных и иностранных фестивалей, он воплощал на экране образы защитников Отечества, людей служивых и ратных.В известной комедии «Сердца четырех» сыграл молодого красноармейца задолго до начала Великой Отечественной войны. Потом был солдатом в фильме «Тоже люди», старшиной в «Пять дней – пять ночей», майором в «Это случилось в милиции», полковником в «Освобождении», «Первом дне свободы», «Юности командиров», генералом в «За нами Москва» и в «Украденном поезде». А есть еще в его арсенале знаменитая трилогия о полковнике милиции Зорине, где артист блестяще сыграл главного героя.
В те годы я служил в главной военной газете Советского Союза «Красная звезда» и поэтому, что называется, держал этого артиста «на прицеле». Кроме всего прочего, мне просто по-человечески импонировала его манера поведения. Санаев всегда подчёркивал, что именно советская власть позволила ему, простому пареньку с тульской рабочей окраины, достичь каких-то значимых высот в кинематографе. Хотя у некоторых представителей советской интеллигенции и в те времена случались весьма непростые отношения с этой самой «властью рабочих и крестьян»…
Отдельные художники и творили тогда, как говорится, с фигой в кармане. Только не Санаев. Он всегда искренне и верно служил своему народу. Творчеством. Поступками. Позицией. Своим глубинным патриотизмом.
Как-то в одной из газет я прочитал очень тёплые воспоминания Всеволода Васильевича о Василии Макаровиче Шукшине. А всех, кто понимает и ценит этого великого русского писателя, я уважаю как бы априори. И это обстоятельство тоже прибавляло моего почтения к артисту, с которым мне, как журналисту, очень уж хотелось побеседовать. Но тут была вот какая закавыка: Санаев в описываемые времена исполнял обязанности едва ли не самого авторитетного в Союзе кинематографистов СССР секретаря, и поэтому встретиться с ним как с рядовым артистом представлялось весьма затруднительным. А здесь вот он передо мной, идет по шестому этажу Дома актеров имени А.А. Яблочкиной. Не раздумывая, я обращаюсь:
– Всеволод.., – только отчество из головы вылетело из-за понятного волнения.
– Васильевич я, товарищ капитан, Васильевич. Чем могу быть вам полезен?
На следующий день я уже был в его кабинете. За чашкой чая проговорили с ним почти три часа. Когда расставались, я с искренней непосредственностью признался Всеволоду Васильевичу: видит Бог, полагал его генералом от кинематографии, а нашёл такого задушевного собеседника, каких не часто встречал в своей жизни, хотя кое-что в ней уже видывал. И тогда Санаев сказал слова, которые я никогда не забуду:
– Если откровенно, Михаил, то всё то, о чём мы с вами говорили, суета сует и суета всяческая. Порой я думаю: если после меня что и останется, то разве что реплика Сиплого из «Оптимистической», ушедшая в народный обиход. (Имелась в виду знаменитая фраза подручного Вожака: «Мы все по три разы сифилисом переболели» — М.З.). Мои роли наверняка забудутся. Чего-нибудь эпохального я создать, увы, не сумел и нынешний возраст мой оптимизма на сей счет не прибавляет…
Он был по-настоящему мудрым, честным, самокритичным и в высшей степени порядочным человеком. Именно благодаря этим качествам, да ещё врождённому упорству, трудолюбию и добился таких высот и в отечественном киноискусстве, и в не менее высокой сфере руководства этим искусством.
О Санаеве говорили, что он жесткий, несговорчивый, даже крутой в общении человек. Что, между прочим, в журналистских кругах и бытовало – с нашим братом он не очень-то церемонился. Но при этом никто и никогда не мог попенять ему непрофессионализмом, за что бы он ни брался. Он был крепким мастером-лицедеем и столь же авторитетным руководителем, ни разу ничем себя не скомпрометировавшим.
Что касается работы в Союзе кинематографистов, то он был его секретарём свыше двух десятков лет, что даже по советским меркам срок внушительный.
С той памятной встречи мы ещё многажды пересекались со Всеволодом Васильевичем. Несколько раз я писал о его творчестве. Он спорадически поздравлял меня с революционными праздниками.
Противник всяких столичных тусовок, концертных «чёсов», так любимых советскими артистами, Санаев, тем не менее, с удовольствием откликался на мои приглашения выступить в воинских коллективах.
Был он бесподобным рассказчиком, изумительно шутил. А сам при этом хоть бы одним мускулом дрогнул. Только монгольские глаза свои сильнее обычного прищуривал. Ему нравились люди в форме, в морской особенно. Однажды признался: не стань артистом, обязательно бы пошёл на флот. В юности даже якорь на руке себе выколол. Кое-что из нашего общения сохранилось в моих журналистских блокнотах…
Родился он в Туле. С четырнадцати лет, чтобы не быть обузой в большой семье, где кроме него было ещё восемь детей, пошёл работать на Тульскую фабрику гармоней, где трудился и его отец – нехилый мужичок, крепыш. Делали они с ним знаменитые «трехрядки» и «ливенки». Однажды к ним в Тулу приехал МХАТ. Всеволод увидел «Дядю Ваню». Мало что тогда понял, но в целом спектакль произвёл на него неизгладимое впечатление: прямо в груди что-то задрожало. И на следующий день подался в студию при заводе «Серп и молот». «Буду делать всё, что вам нужно,- сказал директору Синавину, – только возьмите!» Так и пошло: днём вкалывал на фабрике, по вечерам пропадал в студии. Для родителей его увлечение выглядело откровенной блажью. Мама сокрушенно говорила: «Разве ж артист это профессия, сынок? Так, баловство одно». Когда он решил податься в Москву «учиться на артиста», она даже приличную одежду спрятала. А отец денег на дорогу не дал. Но он всё равно, в чём был будничном — поехал. Два года проучился на рабфаке, год – в театральном техникуме, на курсе Николая Плотникова. Жил в общежитии. По ночам подрабатывал, разгружая вагоны. И всё-таки стал студентом ГИТИСа. На первом же мхатовском спектакле «У врат царства» увидел Качалова. И опять та самая дрожь его проняла.
– В ГИТИСе мне откровенно повезло, – вспоминал. – Актёрское мастерство нам преподавал Тарханов. Вот он был моим университетом, школой жизненной правды в искусстве. Михаил Михайлович меня выделял, часто приглашал к себе домой. Вдвоём с ним мы подготовили отрывок из повести Гоголя «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Его я и показал Станиславскому и Немировичу-Данченко. Меня и ещё двух выпускников ГИТИСа корифеи взяли во МХАТ. Так сбылась моя мечта. Нас, молодых, считали «кандидатами», и мы одевались на четвёртом этаже. На первом гримировались только «старики» из «золотого фонда». За год я сыграл Пикалова в «Любови Яровой» и Чепурина в пьесе Островского «Трудовой хлеб». И спустился на первый этаж. Тогда же начал сниматься в кино. В фильме «Волга-Волга» сыграл бородатого лесоруба и безбородого музыканта. Но по-настоящему моё кино началось с картины «Любимая девушка» Пырьева. Иван Александрович был очень крутым режиссёром. Однажды палкой разогнал всех артистов со съёмочной площадки. Догнав меня, выдохнул: «Ты ещё сниматься будешь, а ты – никогда!» И больше я своего коллегу Гришу Д. на «Мосфильме» не видел.
Когда началась война, я простился с женой, двухгодовалым сыном и отправился на сборный пункт с твёрдым намерением воевать против немца. Однако меня послали в Борисоглебскую авиационную школу снимать киносборники для фронта.
После съёмок я уже не мог вернуться в Москву – её закрыли. Лиду и сына эвакуировали в Алма-Ату вместе с труппой МХАТа. А я вернулся в Борисоглебск. Играл в местном театре имени Чернышевского, регулярно ездил с труппой на передовую. И понятия не имел, что с Лидой и маленьким Алёшкой. А он заболел дифтеритом и умер на руках у жены… Похоронив нашего Алёшку, супруга пустилась разыскивать меня. То, что ей это удалось, я иначе как чудом назвать не могу. Вы даже представить не сможете, что творилось в первые годы войны. Мы встретились в Куйбышеве. Там же родилась и наша Ленка. Жутко болезненной была. Я нарёк её «подгнилком» и, прости Господи меня грешного, думал, что не выживет она в тех тяжелейших условиях эвакуации.
– А потом, когда она повзрослела, думали, что пойдёт по вашим стопам?
– Нет. Актёрский труд далеко не простой и не лёгкий. За долгие годы работы в профессии, я отлично понял: чаще он бывает горек, чем сладок. Одно житье в экспедициях, где по несколько месяцев нельзя сходить ни в магазин, ни в баню, – не всякому дано выдержать. Тем более, слабому полу. Словом, не желал я дочери этого хлеба. А оно получилось, как получилось. Но повторяю: я не только не «толкал» Ленку в актрисы своей «волосатой» секретарской рукой, но даже и пальчиком никогда её не подпирал. Она сама решила продолжить семейное дело. И как оказалось, некая искорка таланта в ней всё же есть. Не я – другие это утверждают.
– В наших беседах, Всеволод Васильевич, вы никогда не обходите имени Василия Шукшина…
– Потому что люблю его. Таких работяг в народе ещё называют «двужильными». А он, по-моему, был трехжильный. Жил взахлёб, яростно, по-иному не умел. Торопился, словно чувствовал за спиной ледяное дыхание смерти. Я его узнал уже зрелым художником, известным мастером в литературе. Мы, актёры, всегда относимся с осторожностью к людям, которые как-то необычно о себе заявляют. Я – в особенности здесь пристрастен, возможно, и потому, что должность заставляет быть разборчивым в материале. Как бы вам сказать: не по чину мне мелькать в разных фильмах. Поэтому семь раз меряю, прежде, чем раз резать…
Так вот однажды Шукшин позвонил мне: «Хочу ставить как режиссёр картину. Не могли бы вы принять участие в съёмках?» – «Кто автор сценария?» – «Я» – «А кто ставить будет?» – «Тоже я». И вот тут-то меня заело: не многовато ли берет на себя этот парень. И швец ты, и жнец, и на дуде игрец. Честно говоря, мне тогда показалось, что Василий Макарович переоценивает себя. Взял да и сослался на то, что занят. Он сказал досадливо: «Ну что ж, очень жаль. А мне бы так хотелось…» Я буркнул: «Как-нибудь в другой раз!»
Когда вышла картина «Живет такой парень», я понял, что крупно сглупил. Шофёра Кондрата Степановича режиссер ведь ко мне примеривал! Решил даже написать Шукшину покаянное письмо. Но текучка, как всегда заела. И однажды встретил его на «Мосфильме», как вы меня в Доме актёра. Созвал какой был вокруг народ и честно повинился. Извини, сказал, Василий Макарович, но теперь буду сниматься у тебя даже в эпизодах, ты только позови! Он был незлопамятным. Засмеялся, бросив вскользь свое любимое: «Ишь ты, едрена-корень!» С той поры мы и стали друзьями.
Потом он задумал снимать картину «Ваш сын и брат». Мы встретились. Он стал мне рассказывать об особенностях сценария, об образе Ермолая Воеводина, в котором видит меня. Говорит и поглядывает на мои руки. Тебя, спрашиваю, что наколка моя – мальчишеская глупость – смущает? Так я же ее враз ликвидирую. «Да нет, – отвечает, – все дело в том, что у Ермолая руки должны быть кряжистыми, огрубевшими. Он же на земле работает. Такими, как у вас, они быть не могут».
Прав он, конечно, был. Какие ж у меня, бюрократа, могут быть руки, как не холеные? Но я ему возразил тогда, что если только человеческая сущность Ермолая будет мною правильно понята, то на руки никто из зрителей внимания не обратит. Он прищурил свои хитрые, монгольские глаза и согласился со мной. И мы начали снимать.
Ну, что вам сказать. За плечами у меня к тому времени было свыше семидесяти картин. Работал я с Александровым, Пудовкиным, Юткевичем, Савченко, Герасимовым, Пырьевым. Да, пожалуй, и нет такого известного режиссёра в стране, который бы не приглашал меня к сотрудничеству. Но вот ту первую съемку у Шукшина до сих пор помню, буквально каждый съёмочный день могу воспроизвести в хронологической последовательности. До удивления просто и легко мне работалось. Предложишь ему что-то, а он, прищурится, подумает: «Ну что ж, можно и так. Даже интереснее…».
Вообще в моей жизни — редкий случай, когда бы я спорил с каким-нибудь режиссёром, отстаивал бы собственную позицию, возможно, и верную, но мешающую целостности авторского замысла фильма.
У Шукшина этого не было и в помине. Он сделал всего пять фильмов, из них в трёх я принимал участие и ни разу не видел, чтобы актёры у него были «не те», неправильно выбранные. Точно видел он и абсолютно слышал тех, кто ему был нужен для работы.
Правда, я считаю, что в фильме «Печки-лавочки» моя роль профессора в самом сценарии лучше. Там она была с биографией, что позволяло мне, как актеру, точнее определить, в чем неординарность его характера. Но случилось так, что в той картине снималась впервые в большой роли Лида, жена Василия. Понятно, что он чувствовал особую ответственность за её дебют. Да и сам ведь снимался в главной роли. Вот мне и кажется, что роль моя не совсем получилась такой, как замышлял её автор. А я не дотянул, не подсобил ему сполна. Потом, что причин любой неудачи вне себя я никогда не искал и не ищу, это не в моем характере. Просто досадно, что сам я не сумел «дотянуться» до полноты сценарного образа.
