Война шла к Берлину. Линия фронта, как огненный змей, перекатилась за Буг и Неман, переползла через Карпаты, приближалась к Дунаю. А Пашка, в это время, лежал на куче сена в сарае какого-то хутора и пытался задремать. Это у него получалось плохо. Саднило бок, ободранный при падении в овраг и дергало руку, пробитую пулей, полученной во время ночного драпа. Плохо, что дергало. Очень плохо.
Пальцы и кисть были холодные, посиневшие и опухшие. Сосуд какой-то задело. Пашка старался об этом не думать. Прежде чем думать — как жить без руки — надо думать, как добраться до своих. Но боль можно было терпеть. Нельзя было терпеть другую боль.
Он был последним из разведгруппы, оставшийся в живых.
Всего два дня назад они вышли в рейд.
Визуальное наблюдение, «язык», документы. Все как обычно.
Это был седьмой рейд Пашки. Не все они были удачными. Возвращались и пустые. Оставляли товарищей. Вообще — в разведке народ не задерживался. Только привык к человеку — а его уже в санбат везут. Или под жиденький автоматный салют хоронят. Или без салюта. А иногда и не хоронят. Это если в рейде.
Но так как сейчас… Так — впервые.
Линию фронта они перешли легко. Рывком проскочили через траншеи. Проскользнули через тыловые порядки. Час бежали как лошади. Сердце выскакивало из груди, стуча где-то в горле. Бежали, не обращая внимания на шум машин и лязг танковых гусениц — немцы подтаскивали резервы. Иногда слышалась и лающая речь немцев — к ней разведчики уже привыкли. Особенно Пашка. Он воевал уже три года. Начинал пограничником, а потом был стрелком, потом вторым номером в расчете ПТР, минометчиком — вернее подносчиком. А в разведку попал случайно.
После третьего своего ранения и после третьего своего излечения он загорал в запасном полку целых три недели. На фронт не торопился. Навовевался уже. Большей частью валялся на травке — грелся под щедрым июльским солнцем и вспоминал Соню. Таких, как он, не трогали офицеры. Чему их — вояк, отступавших по пыли сорок первого, атаковавших сквозь метель сорок второго, вгрызавшихся в землю сорок третьего — могли научить в запасном полку? Хотя и офицеры запасного были не тыловые крысы — через одного — хромые да сухорукие. Иногда только фронтовиков привлекали к обучению зеленого пополнения.
А потом приехали покупатели. Бравый капитан с иконостасом на груди звал в разведку. И Пашка, совершенно неожиданно для себя, шагнул вперед.
А ведь не хотел он больше воевать. Надоело. Хотел попасть куда-нибудь во второй эшелон. Чтоб дойти до конца войны живым.
А до него было уже рукой подать. Август сорок четвертого гремел победами на всю Европу. Мы уже в Восточной Пруссии, в Польше, в Румынии! Война вернулась туда, откуда пришла.
И не надо думать, что Пашка — трус. Две «Отваги», «Звезда» и «Слава» третьей степени на груди у сержанта. Наградами не обделен. У некоторых, конечно, и побольше будет. Но тут уж как получится.
Просто Пашка устал от войны. А вот ноги сами шагнули, когда капитан, крутя усы, пристально разглядывал строй запасников.
Потом сержант долго пытался понять — почему он шагнул?
И понял. Потому что соскучился он по духу по тому… По пограничному духу. Служба пограничника и работа разведчика — похожи. Терпение, взаимовыручка, особая дружба, основанная на бессловесном взаимопонимании. Правда, задачи разные. Разведчик, он в тыл к врагу идет, а пограничник свой тыл защищает. Но это не главное…
Главное сейчас то, что разведдгруппа легла в польскую землю в полном, почти, составе. И только Пашка лежит на сеновале и истекает кровью. И ждет, когда темно станет. Чтобы добраться до своих.
Первым погиб Вовка. Глупо погиб. Уже под утро нарвались на какую-то часть в рощице. Часовой крикнул: ‘Хальт!’ и сразу, не дожидаясь ответа, дал очередь в сторону подозрительных шевелений.
Никого не зацепило. Только Вовку Смирнова. Две пули разворотили лицо. Группа дернулась в сторону. Тело Вовки тащили с собой несколько километров. Потом закидали валежником у приметного валуна и рванули дальше…
Вдруг Пашка напрягся. За стеной сарая послышались голоса. Послышались? Нет. Пашка подполз к стенке сарая. Прильнул к щелке между досками, пытаясь разглядеть — кто там?
К хутору подходили двое.
Парень и девушка. Говорили по-польски. У парня на плече была винтовка. У девчонки тоже. Дело понятное — война идет. Но кто это? Людовцы? Крайовцы?
Поляки глубоко удивляли Пашку. Страну Гитлер захватил — а они между собой отношения выясняют. Армия Крайова воюет против немцев, против нас и против Армии Людовой.
Армия Людова против немцев, за нас и против Армии Крайовой.
Нашли, когда собачиться.
Хотя замполит говорил, что поляки всегда друг с другом дерутся по причинам, понятным только им самим.
Против поляков Пашка ничего не имел. Одно время даже повоевал рядом с ними. Парни в угловатых конфедератках из дивизии имени Костюшко дрались насмерть с немцами под Люблиным.
Правда, их обращения были непривычны — пан поручник, пан ротмистр. Словно в царское время.
Впрочем, это их дело. Лишь бы не предали.
Пашка отогнал от себя стратегические мысли, лихорадочно закапываясь в сено и продолжая наблюдать за парочкой.
Те подошли к сараю. Потом исчезли из поля зрения. Пашка приготовил автомат.
И точно. Дверь заскрипела ржавыми петлями. Как заскрипела вчера, когда шатаясь от усталости, боли и голода он вполз сюда на четвереньках.
Хутор, хутор… Одно название, что хутор. Дом был разбит прямым попаданием, забор повален, вокруг все истоптано длинными следами гусениц. Один сарай с сеном и стоял целым. Пашка еле забрался на верхотуру сарая, чтобы уснуть там, как говориться, без задних ног. И проспал до самого полудня.
Решение он принял сразу. Завалить парочку и сразу в лес. Пусть и днем. Долежит до темноты где-нибудь в кустах. А потом домой, домой. Как руку-то рвет…
Заскрипела лестница…
Паша облизнул губы, они почему-то сохли перед боем.
Из-за края настила высунулась голова парня. Румяное лицо. И веснушчатое. На доски тот забираться не стал. Просто загребал сено охапками и бросал вниз. Когда счел достаточным — спустился.
Пашка не выстрелил. Второй противник вне поля видимости. Он только поиграл пальцем на тугом спусковом крючке ППС-а, доставшегося ему от командира группы.
Лейтенант погиб через пять часов после Смирнова. Они улеглись в чащобе на отдых. Когда рассвело, оказалось, что эту чащобу облюбовал для стоянки немецкий танковый батальон. И все бы ничего, но когда разведчики спешно отходили, наткнулись на штабной автобус, вокруг которого, словно муравьи, сновали туда-сюда солдаты и офицеры этого батальона.
Пришлось дать бой.
Автобус закидали гранатами. Очередями автоматов уложили штабных фрицев, не ожидавших такой подлости в своем тылу. Даже умудрились прихватить портфель какого-то гауптмана, катавшегося по земле от внезапного приступа боли в животе. Ну это для него внезапного. А для того, кто пускает короткую очередь из автомата, вполне понятно — чего это врага так корежит?
Так же и корежило лейтенанта Алешку Хоробрых, когда ему осколок в спину вошел. Они его тащили на плащ-палатке два часа без передыха. А немцы все били и били по лесу из танковых орудий.
Когда разведчики, наконец, остановились — лейтенант начал кончаться. Кончался он долго, загребая руками землю и скрипя зубами. Они успели выпить фляжку водки и съесть банку американской тушенки, густо намазывая ее на хлеб, пока он умирал. А когда умер, то они прихоронили его тело, закидав могилу валежником и камнями. Пустую же банку прикопали рядом. Потом двинулись дальше втроем. Впереди рядовой Помелов, позади Пашка. Между ними шел радист…
И только сейчас Пашка вдруг заметил, что солнце-то спускается на запад. Вечереет. Пора готовиться к выходу. Он осторожно пошевелился, прислушиваясь — что там внизу делается?
А внизу шуршали сеном.
-Марек, — вдруг послышался голос девчонки.
-Стефа, — ответил ей пацан.
А потом…
Потом вдруг в Пашкином теле взялась, откуда-то кровь и прильнула к лицу. Даже руку стало меньше дергать.
Тихий девичий смех, шуршание, чем-то…
-Кохаю… — шепнул он.
-Кохай, — разрешила она.
В вечерней тишине вскрик. Потом стон. Пашка вцепился зубами в руку, пытаясь болью отогнать…
-Паш, ты меня любишь?
-Люблю!
-Честно?
-Честно, Сонь!
-Честно-пречестно?
-Сонь, ну что за дурацкие вопросы?
Она погладила его по пшеничным волосам.
-Женщины должны знать, что их любят.
-Я же говорил уже, что люблю…
-Говори чаще…Каждый день говори!
-Люблю. И буду писать тебе каждый день. И в каждом письме тебя любить буду!
-Сейчас полюби…
-Люблю, Соня…
-Люби, Паша!
Разошлись они по домам только под утро. За два часа до отправки грузовика до станции.
Мать сидела напротив, подперев подбородок рукой и грустно смотрела на завтракающего сына.
-Совсем у меня взрослый стал, — потянулась она рукой к голове сына
Пашка суетно кивнул, поглощая куриный супчик с домашней лапшой.
-Зачем девку-то попортил? — внезапно спросила мать.
Пашка поперхнулся:
-Мать, ты бы это…
-Вернулся б с армии, справили б свадьбу. Зачем тайком-то?
Пашка уткнулся взглядом в тарелку, не зная, что ответить.
-Было бы все по-человечески, а сейчас? Застыдят же ее, когда брюхатая одна ходить будет.
Краснел Пашка быстро. Сначала уши, потом щеки.
Но отложил ложку, собрался с духом:
-Пора, мать. Чай, грузовик уже стоит…
Начинался август сорокового года…
Материны пироги они съели еще в грузовике. А потом, как и обещал, он написал письмо ей еще в райцентре. Потом в поезде, потом на заставе писал.
А потом была война.
