— А какую специальность вы получили? Кем бы могли стать?
— Я окончила физико-математический факультет. Да-да, это было серьезно! В 39-ом я уехала в Москву, никому не сказав, зачем. И только когда поступила в Малый театр и собиралась об этом написать родным или даже поехать в Ленинград все рассказать, так уже получила гневное письмо от отца. Дело в том, что в это время в «Советской культуре» была напечатана фотография: четыре человека, в числе которых и я, рапортовали об успешном поступлении в школу Малого театра.
— Ваши первые шаги на сцене совпали с началом Великой Отечественной…
— Да, и два года я провела во фронтовом филиале. Малый театр очень много делал и делает для военных. Рыжова рассказывала, как играли для солдат во время Гражданской войны, и только слышали шепот: «Тринадцатая рота, на выход! Восьмая рота, на выход!» Солдаты уходили так, что не прерывали спектакля.
Когда организовали фронтовой филиал, я решила: лучше играть большие роли на фронте, чем выходить в массовке. Это была, конечно, расчетливая мысль. Но неожиданно эти годы оказались едва ли не лучшими в моей творческой биографии, в том числе, и с человеческой точки зрения. Мы работали с большой отдачей, выступали за семьсот метров от линии огня. Иногда по восемь-двенадцать часов. На подлодках, на катерах, на больших кораблях, в госпиталях… Был случай, когда мы играли для одного человека: он улетал на задание… и не вернулся, посмертно получил Героя Советского Союза. А однажды в госпитале раненый попросил снять с него одеяло. И я увидела, что у него нет ног и правой руки. Он сказал: «Возьмите у меня под подушкой адрес и напишите жене всю правду, что вы увидели». И я написала. Через три дня женщина приехала и забрала его. Это было счастье, когда мы могли помочь и поддержать в такие моменты, а не просто читать стихи и играть пьесы.
— Неужели не было страшно?
— А как же! Было! Мы рискнули всемером – семь актрис – поплыть на катерах-торпедоносцах типа «Хиггинс». Женщин на корабли всегда неохотно брали, а тут молодые ребята рискнули. И мало того, что мы попали в семибальный шторм, так на нас еще обрушился настоящий ливень огня! Это невозможно передать словами. Слава богу, рядом оказалась бухта, где мы спрятались, но нам все равно изрешетили весь катер. Потом приплыли на полуостров Рыбачий, где дали концерты, а катера пошли на Норвегию торпедировать гитлеровские корабли. После этого случая адмирал Головко, командующий Северным флотом, так ругал всех налево-направо: «С ума сошли?! Кто пустил актеров в такие места?!» Но в итоге наградил нас боевыми медалями «За оборону Заполярья». Я этой наградой очень горжусь.
— Татьяна Петровна, а сразу ли определилось ваше будущее амплуа?
— Как же! Сразу. Я с самого начала стала играть старух. И первая моя работа – Семеновна, мать двоих детей, в «Сотворении мира» Погодина. А вторая роль – семидесятилетняя Ефросинья Старицкая в «Иване Грозном». Я играла в очередь с Верой Николаевной Пашенной. Так что, свой возраст я только сейчас играю, да и то мне уже немного больше, чем надо… Мой учитель Константин Александрович Зубов был художественным руководителем театра. Он поддерживал многолетнюю установку Малого: в пьесе должны быть задействованы все три поколения – и старики, и средний возраст, и молодежь. Я еще удачно попала: в те годы ни Гоголева, ни Зеркалова старух играть еще не собирались, они считали, что достаточно молоды, и поэтому место было свободно. И вскоре меня стали сравнивать с великой, как теперь говорят, Блюменталь-Тамариной, которая вообще с семнадцати лет играла старух. Это, видимо, какое-то человеческое свойство – старуха.
«Медовый месяц». Татьяна Панкова и Павел Суханов
— А какими качествами должна обладать актриса, чтобы с юных лет органично смотреться в роли старухи?
— Трудно сказать… Я не задумывалась об этом, но когда выходила на сцену, всегда становилась старше. Я никогда не подделывала походку, не меняла речь, а оставалась такой, какая есть. Что-то изнутри подсказывало поведение. Да и голос мне помогал, он всегда был таким низким. Думаю, в значительной степени это умение – исключительно человеческое качество. И я знаю только трех актрис, которые сразу же стали играть старух: это Блюменталь-Тамарина, Корчагина-Александровская и я. Может быть, в провинции есть такие же актрисы, но я их не знаю.
— Более молодые актрисы не советовались с вами, как переходить на возрастные роли?
— Нет. Кто-то спокойно переходит и не делает из этого проблемы. Но большинство считают, что они еще молодые и долго смогут играть молодых. Даже задумываться об этом не хотят. Так что спрашивают меня только журналисты!
— Сегодня все играют свой возраст? Амплуа старухи ушло?
— Да, все играют свой возраст. Но меня огорчает другое. В свое время Пашенная требовала от актеров чистоты речи: «Я заплатила рубь-двадцать и должна слышать и понимать, что говорят на сцене!» А сейчас не говорят, а болтают. Одной нашей молодой актрисе я так и сказала: «Ты же болтаешь!» Она ответила: «Ну, а что вы хотите, чтобы я говорила, как вы? Это старомодно!» Почему старомодно? Разве меня люди не понимают? Ведь каждое слово должно быть выразительно! Если я сказала «ДА», значит, я сказала «ДА», и в этом никаких сомнений быть не может! Это не какие-то там «да-да…»
— Вы вошли в театр с многолетними традициями, в котором еще блистали прославленные имена. Как вы влились в этот коллектив? Как вас приняли «великие старики»?
— Это, видимо, традиции театра – они великолепно принимали молодежь, они помогали. Я, помню, когда ввелась на Ефросинью Старицкую (ввелась спешно, дня за два, потому что Вера Николаевна сломала ногу), на премьеру я получила от нее сережки и письмо с благословением. Боже мой! А когда мне пришлось срочно, за несколько часов, вводиться на роль няньки в спектакль «Правда хорошо, а счастье лучше» за Рыжову, так я просто чувствовала, что Евдокия Дмитриевна Турчанинова была моей матерью на сцене и волновалась больше, чем я сама, хотя ситуация у няньки с хозяйкой в пьесе конфликтная.
Помню, как вошла в очень плохую пьесу «Самолет опаздывает на сутки», и партнершей моей была Рыжова. Стою за кулисами, волнуюсь и говорю ей: «Варвара Николаевна, давайте повторим текст, я немного волнуюсь». Она отвечает: «Душка моя, выйдем на сцену – там светло, ты посмотришь мне в глаза и все скажешь!» И действительно, когда я выходила на сцену, для меня более благожелательных глаз не существовало. Как будто они тебе что-то подсказывали. Я сразу успокаивалась и играла.
— А за сценой общение с этими людьми продолжалось?
— Да. Я очень часто бывала у Рыжовой, у Пашенной. Вера Николаевна была строже. А Рыжова была очень хлебосольной, у нее всегда был накрыт стол. Ее сын как бы продолжал эту традицию. И сейчас я в очень добрых душевных отношениях с ее внучкой Танечкой. Я хотела написать книгу и начать ее примерно с такой фразы: «Вы ничего не прочтете обо мне, за исключением тех мест, где я являлась непосредственным участником событий, но я хочу отдать дань нашим старикам…» Вы понимаете, я видела гения – это Остужев в роли Отелло. Но никто этого больше не сможет увидеть, потому что нигде эта работа не зафиксирована. И гениальная Пашенная в «Вассе» не была снята на пленку. Как можно было так поступить? Ни Степанова, ни Еланская, ни Андровская не записаны в той степени, в какой заслужили. Если снимался спектакль, и эти актрисы попадали в него – хорошо. А если нет? Сколько великих постановок прошло мимо! Если актеры не снимались в кино, как Таня Пельтцер, то их образы сегодня увидеть невозможно. А ведь в спектаклях они играли даже лучше, чем в кино. Телевидение должно было создать что-то наподобие актерского альбома, куда складывать записи больших актеров. Надо делать это сейчас, потому что многие мастера еще работают, еще живы.
В день 90-летнего юбилея.
