Казак за Дунаем
С бывшим казачьим офицером – хорунжим Донской пешей бригады Михаилом Смольянниковым я познакомился в Югославии. Отряд речных кораблей, совершавший традиционный поход по Дунаю в честь очередной годовщины Победы, бросил якорь в городе Нови Сад. Югославы принимали нас очень тепло. Общались без переводчиков. В главном городском сквере я присел на скамейку, чтобы перезарядить фотоаппарат. И тут ко мне подошел высокий статный старик и на чистом русском языке представился: «Хорунжий Смольянников. Рад видеть своих соотечественников!». Мы разговорились. Узнав, что я из Москвы старик обрадовался: в Москве жила подруга его юности Серафима Никулихина, и Смольянников попросил передать ей привет.
«Мы с ней оба с Хопра, из одной станицы – Медведицкой. Жила она в соседнем курене, вместе в приходскую школу ходили. Ну, и когда я ушел на фронт, на Кавказ, она обещала меня ждать. Воевал я в пластунах – в казачьей пехоте – в Донской пешей бригаде. Под Эрзерумом выслужил себе офицерский чин. С турками дрались в основном в горах, там конницу особо не развернешь. Вот мы и действовали на перевалах да караванных тропах.
В рейды ходили и вместе с армейской пехотой, и со своими командами конных разведчиков. Прикрывали нас горно-вьючные батареи, которые тоже входили в состав Бригады вместе с кубанскими пулеметными командами. Потом и многих конных казаков спешили.
Казакам штыки не полагались. В пешие атаки ходили поначалу с саблями наголо. Но потом поняли, что штыки в ближнем бою сподручнее, и нам стали выдавать штыки, даже шашки такие выпускали – с гнездами для штыков на ножнах.
Командовал нашей бригадой боевой генерал – Федор Моисеевич Волошин-Петриченко. Вот он и повел нас зимой на хребет Карга-базар, чтобы оттуда потом обрушиться на турок, как снег на голову – в прямом смысле этого слова. Турки считали этот район не проходимым в зимнее время. Там снега выше груди. А мы прошли…
Правда, потеряли почти целый батальон, когда попали в сильную метель. Сильно поморозились ребята. Но Эрзерум взяли! А эта крепость – тот еще орешек, точнее ключ от центральной Анатолии. Дорога на Константинополь прямиком открывалась. Блестящий был успех особенно на фоне британских неудач в Месопотамии и в Дарданеллах.
Но… победили нас не турки. В декабре 1917 года по известным вам причинам наша Донская бригада перестала существовать. Имущество было сдано войсковому интендантству. Я распрощался со своим вестовым Порфирием и подарил ему свою походную кровать, бурку, чайник, тарелки. На что они мне были, эти вещи? Ведь я уже стоял одной ногой на новом пути своей жизни – пути рядового бойца-добровольца. В январе 1918 года мы с прапорщиком Васей Фетисовым записались в офицерский отряд полковника Симоновского, формировавшийся в Ростове. Сдали чемоданы в цейхгауз, надели солдатское обмундирование, но пришили к гимнастеркам и шинелям офицерские погоны…
Мы маршировали по улицам Ростова, четко отбивая шаг. Лишь по погонам можно было догадаться, что маршируют не солдаты, а господа офицеры. Скрипит под сапогами снег, сверкает на штыках солнце, изо ртов валит пар вместе с песней «Белой акации гроздья душистые…». Прохожие разглядывают нас с удивлением и даже недоумением: чего ради надо становиться в строй? Война закончилась… Попадались среди прохожих и офицеры без погон. Они старались не смотреть в нашу сторону, чтобы не поймать презрительные взгляды… А потом был Ледяной поход во главе с генералом Корниловым…
Впрочем, если вам все это интересно, вы можете прочитать мою рукопись. Второй экземпляр хранится в Москве у Серафимы».
Смольянников дал мне адрес своей подруги. Высокий, горбоносый Михаил Сергеевич напоминал сильно постаревшего Григория Мелехова. Знакомство с этим человеком приоткрыло мне отнюдь не романную страничку казачьей истории, нашей истории.
В Москве я довольно быстро разыскал станичницу Смольянникова – Серафиму Михайловну Никулихину. В доме на Бакунинской дверь открыла семидесятилетняя женщина, которую никто бы не посмел назвать старухой — так молодо и ясно светились глаза.
— С Михаилом жили через двор, учились в приходской школе. Не скрою, он мне нравился — красивый, честный, серьезный. Были мы оба из семей небогатых. Ушел на фронт. Обещала ждать… Как я вступила в РКП(б),— разговор особый. Но только встретились снова с Михаилом мы уже в Гражданскую и по разные стороны баррикад. Случилось так, что сотня, где служил Михаил, вошла в нашу станицу. Попала я в плен. Смольянникову, как офицеру, удалось меня высвободить. Отвел за левады — беги! Я ушла, но не сразу — убеждала его идти к красным вместе. Спорили долго. Он был искренне уверен, что спасает Дон и Россию, что долг офицера претит ему быть с теми, кто подписал Брестский мир… Переубедить его, офицера-фронтовика, мне, девчонке, тогда не удалось… Мы расстались. И было нам чуть больше двадцати… Расстались навсегда. Я ничего не знала о нем почти сорок лет. И вдруг он приехал в Москву. В конце пятидесятых годов приехал из Югославии, как иностранный турист с разрешением побывать на родине — в станице Медведицкой. Мы отправились на Хопер вместе. Вместе отыскали ту леваду, за которой расстались… Так для обоих замкнулся огромный временной круг. Замкнулся, но не соединился…
Машинопись Смольянникова называлась «Четыре месяца 1918 года. Ледяной поход. Воспоминания». Эпиграфом были взяты слова казачьей песни:
Мож быть, братцы, вам кому придется
Вам да на Тихой Дон пойтить…
Вы мамашеньке моей скажите
Пусть да не плачет она обо мне.
… Я прочел все триста страниц залпом. Перечитывал и потом по многу раз. Это было нечто среднее между исторической хроникой и исповедью честного отважного молодого человека. Ни одна книга не помогла мне так понять суть Гражданской войны, как эти бесхитростные строки.
Много раз пытался опубликовать труд Смольянникова, но сначала стояли на пути идеологические препоны, потом их сменили финансовые. До нынешнего года хранил эту рукопись у себя. А весной передал ее в архив Библиотеки Русского Зарубежья. Вот так и вернулся казак из-за Дуная…
Последний гардемарин
С последним гардемарином Морского корпуса Борисом Борисовичем Лобачом-Жученко я познакомился задолго до нашего личного общения. Дело в том, что с незапамятных времен Борис Борисович, или БэБэ, как называли его друзья, стал героем веселой повести «Арсен Люпен», написанной его одноклассником Сергеем Колбасьевым. Выведенный как главный возмутитель спокойствия корпусного начальства гардемарин Лобачевский, БэБэ, таким и оставался всю свою долгую жизнь.
Гардемарин Борис Лобач-Жученко.
Первую мировую он застал, будучи кадетом Морского корпуса, и, строго говоря, не может считаться ее участником. Но став гардемарином, приняв присягу, он служил в вооруженных силах России в военное время.
«В бытность мою гардемарином, — балагурил Борис Борисович, — я имел свой личный номер «42», считал его счастливым и запомнил на всю жизнь. И если мне на том свете придется предстать перед апостолом Петром, я, наверное, закончу свой рапорт словами: “Докладывал новопреставленный Борис Лобач-Жученко, номер сорок два!”».
Однажды он сказал мне: «Коля, самая главная ошибка моей жизни это то, что я решил, что 60 лет – это старость».
Он был ровесником века. У него было много разных званий и величаний: подполковник (морская авиация) в отставке, заслуженный мастер спорта (по парусу), основатель московского яхт-клуба «Водник», согерой повести Сергея Колбасьева «Арсен Люпен», командор Клуба веселых капитанов… Но главное звание, которое он всю жизнь нес с гордостью и честью, — гардемарин Морского корпуса. Сухощавый, подтянутый, с блестящим чувством юмора и озорным — люпеновским — нравом, он не производил впечатления старика, живого реликта, хотя конечно же ему давно уже некому было сказать: «А помнишь?..»
Оставшись без сверстников и современников, он умел быть ровесником тех, кто годился ему в правнуки. Он не носил халатов и пижам, придерживаясь старого корабельного правила — офицера из каюты в любой момент могут вызвать, и тот должен быть всегда одет по форме.
С горьким юмором он называл себя — «из ленинского выпуска».
Зимой 1918 года корпус закрыли, и юноши, решившие посвятить жизнь флоту, были предоставлены самим себе и произволу судьбы. Борис Лобач-Жученко не пропал и не сгинул. Он много раз обманывал смерть.
Она подкарауливала его с восемнадцати лет — с октябрьских боев в Москве, с первого ареста в ЧК. Судьба хранила его и на фронтах Гражданской войны, и в боях Великой Отечественной. Обо всем пережитом он рассказал в книге «Записки последнего гардемарина». Я помог ему издать его не очень объемные, но весьма содержательные мемуары. Мне же пришлось писать некролог, посвященный его памяти.
Гардемарины Морского Корпуса. Крайний справа – Борис Лобач-Жученко.
Он казался бессмертным… В тот год я, как всегда, ждал открытку с приглашением на очередной сбор Клуба Веселых Капитанов, где в кругу многочисленных друзей-яхтсменов мы должны были отметить 96-летие бессменного за последние сорок лет командора — Бориса Борисовича Лобача-Жученко. И вдруг телефонный звонок с приглашением проститься навсегда. Умер последний гардемарин Русского флота. Это печальное событие ставит точку в дореволюционной истории старейшего и славнейшего учебного заведения России. Гардемарин второй роты Морского корпуса был воистину последним из могикан…
