Какой след оставила в вашей жизни Первая Мировая война? Сегодня, отвечая на этот вопрос, многие недоуменно пожмут плечами: Первая Мировая, да когда это было! Это было всего лишь сто лет тому назад. И я тоже полагал, что та забытая война не имеет ко мне никакого отношения, пока не перелистал свои старые блокноты, пока не задумался, пока не вспомнил… Ба, да меня же выпестовали солдаты Первой Мировой!
Детство мое прошло в окружении русских солдат, которым посчастливилось вернуться живыми с той самой, первой в истории человечества чудовищной всемирной бойни. Может быть, поэтому им очень хотелось, чтобы у их потомка было счастливое детство? И благодарная детская память конечно же сохранила и их лица, и их имена: это были мой дед, подпрапорщик 165-го Луцкого пехотного полка, и двое рядовых пехотинцев – дядька Николай Петрович Башилов (в честь которого меня и нарекли), и житель города Волковыска белорус Федор Леонтьевич Лоскот.
Сегодня уже не осталось ни одного участника Первой мировой войны, ушли в лучший мир все ее полки, дивизии и армии. Мне же довелось беседовать и записывать рассказы семи ее бойцов: казака-хорунжего Михаила Смольянникова, матроса-комендора с эсминца «Забияка» Гордея Левченко, третьего штурмана линкора «Цесаревич» мичмана Альфреда Бекмана, гардемарина Морского корпуса Бориса Лобача-Жученко и др. Горжусь знакомством с этими замечательными людьми.
Страдивари лучковых пил
Федор Леонтьевич Лоскот… Именно он, дядя Федя, и стал моим «названым дедом», хотя никакого родственного отношения к нашей семье не имел: мои родители снимали у него полдома, когда отец служил в Волковыске. Отец днями и ночами пропадал в своем полку, мама работала районным врачом, частенько оставляя меня на попечение дяди Феди, известного в городе столяра и бондаря.
Мое открытие большого мира началось с его столярной мастерской почти так же, как у знаменитого деревянного человечка. Я сидел на верстаке и следил, как выползает из рубанка душистая янтарная стружка. Потом сам зарывался в груду стружек под верстаком. В мастерской дяди Феди всегда стоял восхитительный аромат свежих стружек, костного клея, мебельной политуры… Большая часть инструментов, развешанных по стенам, расставленных по полкам — лучковые пилы, фуганки, рубанки, киянки — были сделаны его собственными руками из граба, что рос и окрестном Замковом лесу. Федор Леонтьевич мастерил дубовые бочки, нехитрую мебель, тележные колеса… Сколько же аистов свили себе гнезда на колесах, сработанных мастером Лоскотом!
Двадцать второго июня сорок первого года гнездо аиста на крыше дяди Фединого дома было снесено взрывом авиабомбы, упавшей у железнодорожного переезда. Примета — хуже некуда… Война пощадила дом и его хозяина, но унесла единственного его сына.
Боец Забайкальского фронта Виктор Лоскот пропал без вести где-то в Маньчжурии. Должно быть, тогда, когда я болтал ногами, сидя на верстаке, дядя Федя все еще ждал своего сына, не веря в его гибель. Конечно, ждал… И маленький квартирантский мальчик был желанным гостем в его мастерской. Я звал его «дядя Седя», не в силах выговорить звук «Ф». С восхищением взирал, как закручиваются над рубанком пахучие завитки стружек, как брызжут опилки из-под звонкой пилы, как врезается в дерево блестящее отточенное долото… Собственно, то были первые впечатления полумладенческой-полудетской жизни… Проживи я в том доме подольше, и кто знает, может в ту пору, когда человек решает, кем ему быть, я бы выбрал старинное и благородное столярное ремесло, так что и сейчас еще при случае руки охотно тянутся к верстаку и рубанку.
Однако, ни один завод не выпускает таких инструментов, какими работал дядя Федя. То был истинный Страдивари лучковых пил, Гварнери всевозможных зензубелей, фальцгобелей, шерхебелей, шлифтиков, фуганков…
Ветеран Первой мировой дядя Федя заменял мне на первых порах и отца, и деда. Во всяком случае, весь круг взрослого мужского общения, столь необходимый каждому мальчугану, составлял для меня именно он — дядя Седя, Федор Леонтьевич Лоскут, бондарь и столяр, некогда рядовой пехотинец Русской императорской армии. Не знаю, в каком полку, но воевал он точно на земле своей родной Белоруссии, где совсем неподалеку от Волковыска жил в траншеях и мой дед.
Последняя работа старого мастера. Федор Леонтьевич Лоскот на пороге вечной жизни.
Много лет спустя, когда я не раз наведывался в родной городок и встречался с уже совсем стареньким своим «нянем», дядя Федя рассказывал, что после Первой мировой мобилизовали его в Красную армию, и служил он в 33-й стрелковой бригаде ЧОНа – частей особого назначения, и что ему, как впрочем и другим бойцам этой бригады, выпало сопровождать семью бывшего императора Николая II в Сибирь. Но это уже совсем другая история.
«Летит, летит снаряд германский…»
Дедушка мой по маминой линии родился в 1896 году в Петербурге в семье управляющего чьим-то имением. Отец его — Роман Филиппович Секанов, некогда волостной староста Корчевского уезда (Тверская губерния) после революции 1905 года вернулся в Москву, где стал служить кассиром в филипповской булочной. Семья при этом жила в деревне Марьино при Кузнецовском фарфоровом заводе. Однако дедушку двенадцатилетним мальцом отправили в Первопрестольную учеником в лавку. Он быстро выучился, и вскоре стал настоящим франтом. Однако щеголял он недолго — вскоре началась Великая война, и Михаил Соколов был призван в действующую армию. Правда, поначалу его забраковали – врач услышал «шумок» в сердце. Михаил вернулся в родное село.
По тем временам парень, отстраненный от военной службы, «негодник», считался второсортным женихом, девки над такими посмеивались. Чтобы избежать такого позора отец новобранца – Роман Филиппович – сам отвез сына в военное присутствие и уговорил врача особо не придираться.
Михаил Соколов был зачислен сначала в Рыбинский запасной батальон, а потом отбыл в 165-й Луцкий стрелковый полк, который прикрывал Царскую ставку в Барановичах в районе реки Щара. Михаил честно провоевал на передовой до самого 17-го года, а когда фронт совсем развалился, вернулся в родное Селихово бравым подпрапорщиком и женился на 18-летней Дуняше, моей бабушке. Увез ее в Тверь, затем в Москву. Через положенный срок стал отцом дочери, а через три года — еще одной. В 41-м снова ушел на фронт. Победу встретил в Берлине. А потом до пенсии тихо-мирно проработал кассиром в одном из московских автохозяйств. Был аккуратен, строг и шутлив. Не пил, не курил. Прожил с бабушкой душа в душу 57 лет.
Рядовой Михаил Соколов на позициях. Западный фронт. 1915 г.
— Перед самой смертью повернулся он ко мне, — переживала бабушка заново свое потрясение, — плечи расправил, молчит и смотрит. Гляжу на него — ой, чтой-то с ним?! Глаза вдруг голубые-голубые сделались, как у молодого. А в них слезы стоят… Поднесла ему ложечку cо святой водой, душа на воду-то легче отходит. Раз пригубил, второй, а на третий — дух вон. Кончился.
Причитая и охая, она достала связку ключей и отперла правый ящик буфета. В детстве это был запретный для меня ящик. Ключи от него хранились только у деда. Он всегда открывал и закрывал его со строгим и загадочным видом. И если в среднем ящике, где лежало столовое серебро — всякие затейливые щипчики, лопаточки, фигурные ложечки, ножи и вилки; и в левом, где хранилась бабушкина дребедень — наперстки, шпульки, старые пуговицы в том числе и металлические со всевозможными гербами, ленчатые «сантиметры» — если в этих ящиках мне позволялось рыться как угодно, то в правый я не мог и заглянуть — не хватало роста даже на цыпочках. Я был уверен, что там непременно должен лежать настоящий наган. Не может быть, чтобы солдат, прошедший две мировые войны, вернулся без нагана — убеждал я себя. Ведь валялся же в сарае ржавый австрийский штык…
