Всем – ну, не всем, но многим — известны типы национальных характеров, открытых классиками русской литературы. Читай «Мертвые души» или вспомни, например, Обломова. Но есть, по-моему, смысл задержаться и на характере, предложенном миру отечественным футболом.
Правда, из-за особенностей судьбы Эдуарда Стрельцова — о которой и намереваюсь напомнить — зарубежный читатель мало знает этого великого русского футболиста. На международной арене игрок московского «Торпедо» и сборной страны выступал реже, чем нам, его современникам, хотелось бы. И мне не столько даже жаль, что сборная СССР, сыгравшая на трех чемпионатах мира без Стрельцова, не добилась того, чего, наверняка, достигла, будь в ее составе Эдуард, сколько обидно, что иностранным ценителям футбола не открылась та Россия, что интерпретирована через характер главного на все времена форварда нашей страны.
Я познакомился со Стрельцовым, когда ему минуло двадцать семь лет – и приятельствовал с ним до конца жизни Эдуарда – он умер через день после своего пятидесятитрехлетия. То есть, мы были знакомы половину его жизни. Близость нашего знакомства обусловлена работой над книгой мемуаров Стрельцова, поэтому о некоторых чертах Эдика — как звала своего любимого футболиста вся страна — мне кажется, я могу судить с достаточной долей достоверности.
Нет больше в мире футболиста, прожившего за свою спортивную карьеру две жизни игрока, как случилось это с Эдуардом Стрельцовым.
Каждый пропущенный в большом спорте сезон — а то и просто месяц-другой – ставит под сомнение дальнейшую карьеру атлета. Стрельцов пропустил шесть с половиной сезонов – и все равно вышел на свой уровень.
Когда его признали лучшим игроком СССР за 1967 год — через три, выходит, сезона после возвращения в футбол — легендарный Андрей Старостин заметил: «Одно из двух – или футбол остановился в своем развитии, или Эдик действительно гений».
Через год — уже тридцатилетним – Эдик снова был признан футболистом №1 страны. Вроде бы самая пора сказать о причине, вызвавшей столь катастрофическую паузу в игре форварда. Однако размышления о случившемся с Эдуардом весной пятьдесят восьмого года – за несколько дней до начала мирового чемпионата в Швеции – все чаще отвлекают людей, не заставших игрока на поле, от сути явления, и для них масштаб самого присутствия в футболе заслонен бывает скандальной хроникой.
Поэтому вижу первостепенной своей задачей сначала представить – по мере, конечно, моих возможностей – футбольный портрет Стрельцова, а об инциденте 24 мая 1958-го, повторю, рассказать позднее.
К моменту нашего со Стрельцовым знакомства за ним, кроме почти семилетней паузы, была небывало ранняя слава, четыре с половиной сезона, один другого громче, олимпийская победа и серебряная медаль чемпионата СССР.
Я — тогдашний сначала школьник, затем студент-первокурсник – ни под каким видом не мог претендовать на личное с ним знакомство. Но я был свидетелем его игры на футбольном поле, а круг таких свидетелей за более чем полвека сузился почти до полного их отсутствия.
Эдик — сын фронтовика. В сорок третьем году отец Стрельцова приезжал с фронта на побывку. Его сопровождал ординарец. Столяр с завода «Фрезер», с четырьмя классами образования, Стрельцов-старший уходил на войну рядовым – и стал офицером разведки.
«Отец у тебя везучий, — объяснял Эдику ординарец, — столько «языков» на себе притащил, а на самом ни одной царапины…».
Этот же ординарец сообщил зачем-то матери Эдуарда, что у отца на фронте есть женщина – и мать написала отцу, чтобы тот домой после войны не возвращался. Первая жена Стрельцова-младшего, Алла, считала причиной всех бед своего непутевого супруга безотцовщину.
За всю послевоенную жизнь Эдик увидел отца лишь однажды, уже семнадцатилетним игроком команды мастеров, в Ильинке, когда хоронили деда, тоже работавшего на «Фрезере». И там же, после поминок, на ровном месте возник конфликт. Кто-то полез на Стрельцова-старшего с топором. Сын, здоровый парень, испугался: псих этот топором может убить папу. «Что ты, сынок, — успокоил его отец, — мне его топор…» И, отобрав у «психа» топор, закурил. Эдик еще до войны помнил: справившись с какой-либо экстремальной ситуацией, отец всегда спокойно закуривал. И на обложке мемуаров Стрельцова великий футболист был изображен с зажженной сигаретой…
Его мать Софья Фроловна считала, что Эдик – «вылитая я». Но Эдику хотелось быть похожим на отца. «Я и похож, — говорил он мне, — только у него вот волосы сохранились». Стрельцов-младший рано полысел. Софья Фроловна в нестарые еще годы перенесла инфаркт, болела астмой, Получила инвалидность, но работала – сначала в детском саду, потом на «Фрезере». И Эдик после семилетки не только играл в футбол за команду завода, но и был слесарем-лекальщиком. Сам он, однако, разговоров о бедном детстве избегал. Может быть, от того, что, когда касался он мельком в беседах со мною для книги своего детства, жил уже Стрельцов по советским меркам очень хорошо – и не в его характере было вспоминать о плохом иначе, как с юмором.
В детской команде «Фрезера» он был самым маленьким по росту, но играл центрального нападающего почти в той же манере, что и потом за мастеров.
За одно лето сорок девятого года он вырос сразу на тринадцать сантиметров, и совсем мальчишкой стал выступать за мужскую команду завода. Когда после игры взрослые футболисты собирались в кафе, Эдика кормили, совали в кулак три рубля на мороженое – и поскорее отсылали: «Иди, гуляй, нечего тебе взрослые разговоры слушать». И он уходил от них безо всяких обид и сожаления – вне футбольного поля у него ничего с ними общего не было.
