Перо и скальпель

После войны генерал армии Александр Васильевич Горбатов о хирурге Павле Бейлине вспоминал так: «Вместе с 3-й армией хирург прошёл весь героический путь от Мценска до стен Берлина и далее до Бранденбурга. Время от времени я посещал госпиталь и всегда был рад пожать руку человеку, о котором с такой теплотой говорили воины».

О Павле Бейлине очень часто отзывались именно с теплотой. Бывало, коллеги, — врачи и писатели, — были краткими. Но эта краткость дорогого стоила: «Перо и скальпель, словесность и медицина, изящные искусства и проза операционной…».

Бейлина-писателя узнали раньше, чем Бейлина-врача. Газеты и журналы первые его рассказы начали публиковать еще в начале 1930-х. Первая книга вышла, когда автору было 24 года. Да и членом Союза писателей СССР он стал, еще не закончив медицинский институт.

Бейлин успевал везде. Врач, военный хирург, учёный — кандидатскую защитил еще до войны. Точнее, еще до первой в своей жизни войны – на Карельском перешейке, с финнами. Потом опять работа в киевской клинике. На фронт хирург и писатель Павел Бейлин ушел уже состоявшимся человеком. Как минимум, прекрасно знающим, что «Человек живет один раз» — так называлась его книга, вышедшая в 1941-м.

В 1941-м он сделает и главный в своей жизни выбор. На фронт он уйдет добровольцем — сразу же, в воскресенье, 22 июня 1941 года. Бейлин пройдет войну полностью, до последних ее выстрелов и последней ее крови. Ведущий хирург полевого подвижного госпиталя, спасший сотни солдатских жизней. Два ордена Красной Звезды, «Отечественная война» 1 и 2 степени…

Как жил Бейлин после войны? «Мужественный фронтовой хирург, новатор здравоохранения, талантливый прозаик, — отзывались о нем коллеги. — Фактически его можно назвать первым в Украине тридцатых-восьмидесятых годов врачом-профессионалом, ставшим профессиональным писателем».

О хирурге Павле Ефимовиче Бейлине до сих пор помнят не только на родной для него Украине. Его книги «Самое дорогое» и «Поговори со мною, доктор» когда-то помогли состояться послевоенному поколению советских врачей. Состояться не просто профессионально – личностно. Но от войны в своих произведениях Бейлин тоже уже не сможет уйти.

Война в воспоминаниях писателя-хирурга потрясает. И не верится, что этим мемуарам больше полувека. В конце 1950-х – начале 1960-х о войне еще не принято было ТАК вспоминать…

Он ушел из жизни в 1988-м. В Киеве, на доме, где жил Павел Бейлин, мемориальная доска жива до сих пор.

«Живи, солдат» назвал когда-то Павел Бейлин свои мемуары. Ниже – отрывок из этой книги.

*   *   *

Январским днем 1945 года наш госпиталь выезжал в Германию. […] Наши грузовики влились в бесконечные колонны наступающих войск. Вот и пограничные столбы. Над дорогой огромное полотнище с надписью: «Логово фашистского зверя».

Первые прусские домики: стены из красного кирпича, островерхие черепичные крыши. На обочинах шоссе — изрешеченные «фердинанды» и «тигры», разбитые орудия, опрокинутые вверх колесами грузовики, «мерседесы», «опели», «ганзы», «БМВ». По полям, среди кустарников и перелесков, брели бездомные черно-белые коровы с непомерно развитым выменем. Пугливо перебегали дорогу одичавшие кошки, в страхе метались выгнанные из заповедников косули.

В ближайших к границе селениях жителей почти не было. Но по мере того, как мы продвигались в глубь Восточной Пруссии, все чаще встречали растерянных и хмурых немцев. А в Аленштейне их уже было много. За Аленштейном же, ближе к Вормдиту и Гутштату, они запрудили все дороги. Толпами шли кто на юг, кто на север, кто на запад. С барахлом, с домашней утварью, с детьми, с животными.

Вспомнилось наше отступление. Сейчас это случилось с немцами. В душах наших бойцов не было ни злорадства, ни торжества мщения. Все видели: катится по дорогам лавина человеческого горя и слез, отчаяния и безысходности…

С сочувствием глядя в глаза матерей, стариков, выбившейся из сил детворы, я мысленно задавал вопросы: «Как они в свое время не преградили путь фашизму? Неужели им вскружил голову дурман побед?».
Развернулись мы в городе Вормдит, на окраине, в местной больнице.

Городок мало пострадал от войны. Целехонькие коттеджи, магазины, огромные вывески, ратуша

Больница имела вид замкнутого каре из красных кирпичных зданий. В центре двора — небольшая церковь.

Гражданских больных в больнице не было, — только раненые солдаты и офицеры.

Мы разбрелись по отделениям. Я попал в офицерское.

Среди гробового молчания иду по палатам. Из наших товарищей со мной никого не оказалось. Один из офицеров костылем захлопнул двери, которые я оставил открытыми из предосторожности. Я вздрогнул и остановился. Кто-то из раненых громко и вызывающе спросил: «Вас хабен зи мит унс фор?»

Оловянные, налитые кровью, глаза сверлили меня. Большинство здесь было ранено в глаза. Это особенно неприятно: озлобленный взгляд единственного глаза.

Я находился в глазной палате.

Все офицеры были пожилые и среднего возраста. Тучные, с квадратными лицами. С развитыми нижними челюстями. Лобастые. Лысеющие, со склеротическими червяками на висках. Обнаженные сытые шеи и отвисшие груди.

Мысленно воображаю их затянутыми в серо-голубые мундиры с крестами под двойными подбородками, с вскинутыми кверху левыми руками для приветствия «Хайль Гитлер», и мне становится жутко.
Все они решили, что их сейчас схватят и будут расстреливать.

— Раненых мы лечим… Здесь будет размещен советский госпиталь… Соблюдайте спокойствие… — сказал я по-немецки.

Что-то упало на пол, зазвенев. Это офицер, захлопнувший двери, уронил нож. Что он намеревался сделать: покончить с собой? Наброситься на меня? Его единственный глаз смотрел широко.

— Где ваши врачи? — спросил я.

Одноглазый офицер глухо ответил:

— Ушли. У нас нет врачей.

Это прозвучало символически.

Кто эти люди? И люди ли они? В природе происходит ряд повышений. Камни становятся растениями, растения – животными, животные – людьми, а люди – богами. Эти строки встретились мне в «Путевых картинах» Генриха Гейне. Те, кто лежат в этой палате, обратили себя в животных. Это – гестаповцы, эсэсовцы, штурмбанфюреры. Выжженная земля – это их тактика! И сыпной тиф в Междуречье – тоже. И освенцимы – тоже…

Возвращаюсь к двери. Под ногами неприятно громко поскрипывает паркет. Меня провожают угрюмые, тяжелые, мутные взгляды.

Вот он, смертельно раненный зверь в своем логове!

На лестнице преградила путь полька-монашка. Она работала здесь санитаркой.

— Пане доктоже, я хочу вам кое-что показать… Идемте!

Она оглядывалась и тянулась к моему уху.

— Глаза… Мертвые глаза… — добавила она шепотом. С ума сошла эта женщина!.. О каких глазах она толкует? […]

Монашка распахнула двери. Мы вошли в узкую комнату, заставленную стеклянными шкафами и холодильниками. Густо пахло формалином.

Один из холодильников полька открыла. Оттуда она извлекла банку с законсервированными глазными яблоками.

— Я видела, как это делали. Иезус-Мария, это было страшно.

Банка в руках монашки плясала.

— Черт возьми, да говорите же, наконец, что вы видели и что это все означает? — заорал Лазарев.

— Это — глаза военнопленных, — глухо объяснила полька. — Их вырезали у военнопленных – русских, поляков, англичан… Потом пересаживали роговицу немцам.

Мы вышли во двор, на воздух. Каршин сказал:

— Это делало фашистов более слепыми, чем зрячими! […]

Читай продолжение на следующей странице
AesliB